Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Рубеж I и II тысячелетий, отмеченный активными торгово–промышленными отношениями на северном участке волжско–балтийского пути, уже давно привлекает внимание исследователей. И здесь основной источник инфомации – археологические находки. Считается, что раннесредневековый период в истории Заонежья археологами достаточно изучен, а стало быть, трудно ожидать каких–либо неожиданных находок, способных изменить сегодняшние представления об этом периоде.

В ряде работ, посвященных раннему Средневековью южной Карелии, признается относительно небольшое количество обнаруженных поселений, их кратковременный характер, а также довольно скудный набор вещей. В планировке поселений заметны признаки подвижного образа жизни. Керамический инвентарь преимущественно приладожского типа [1] .

Курганы Кокорино и Чёлмуж очевидно отражают экономическую экспансию приладожской чуди, связанную с деятельностью охотников–промысловиков на пушного зверя. Участие населения Юго–Восточного Приладожья в торговле на балтийско–волжском пути привело к заметному изменению этнокультурной ситуации в Межозерье и Обонежье. Но все–таки трудно согласиться с устоявшимся мнением, что приладожская чудь – это исключительно вепсское население. Скорее всего, оно сформировалось как из финских (вепсских), так и из славянских элементов. Степень же участия скандинавов в этом процессе – наиболее спорный вопрос. Ведь как известно, так называемые скандинавские вещи – молоточки Тора, равноплечные и подковообразные фибулы, различные гребни – встречаются по всему циркумбалтийскому региону и часто являются предметами местного производства (Фризия, славянское Поморье) [2] .

Первыми в начале X в. в Заонежье проникают небольшие группы чудских колонистов из Юго–Восточного Приладожья. В это время ими осваиваются берега огромных северных заливов Онего, прокладываются тропы и первые волоки. Так, один из главных зимников Заонежья сформировался на маршруте древнего волока, начинавшегося в районе Кокорино и Мелой Губы и выходившего на севере Заонежского полуострова к водам Повенецкого Онего [3] .

Обнаруженные у деревни Кокорино чудские курганы и типично вепсская по облику топонимия (ср. Пурдега > вепс, purde ‘родник’) наглядно демонстрируют, что местный волоковой путь создавался при активном участии колонистов из Приладожья.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

В числе пионеров освоения богатого пушным зверем Заонежья следует считать и славянских колонистов. Открытие Любшанской крепости не только удревнило дату славянского прихода на Европейский Север, но и позволило определить территорию исхода создателей крепости – современное польское и немецкое Поморье, земли тогдашних балтийских славян. Об этом красноречиво свидетельствуют как археологические, так и лингвистические материалы. К примеру, территории Новгорода и Пскова имеют заметное количество топонимических схождений с районом Мекленбурга и польского Поморья (Славно – часть Новгорода и Slawno в Польше; Любятово в Пскове и Lubiatowo в Кашубах польских). Именно в польском Поморье, как считает А. Г. Манаков, истоки псково–новгородской модели топонимов с формантами – но, на, ня [4] . И действительно, в Кашубском краю Польши преобладают топонимы подобного типа (ср. Smolno, Slowino, Bojano, Widlino, Mrzezino, Kielno, Kopalino, Gardno, Crolpino...).

Праславянские архаические черты древненовгородского диалекта сближают его с западнославянской группой языков, особенно с северно–лехитской зоной.

Близость балтийско–славянского Поморья и Северо–Западной Руси подтверждается и археологически. Хорошо известно, что значительная часть керамики Пскова, Ладоги и Новгорода имеет ближайшие аналоги на территории Мекленбурга и нижнего течения Одера – в прошлом земель ободритского и велетского союзов балтийских славян. Немало совпадений со славянскими землями на Балтике и в форме наконечников стрел, в конструктивных деталях музыкальных инструментов, форме печей (Рюриково городище), а также в технике создания крепостей (Любша, Городок на Маяте) [5] .

Так как богатые пушным зверем земли Обонежья, включая и его северные пределы, могли в свое время привлечь внимание и первых славянских переселенцев, то вполне закономерно возникает вопрос: где следует искать следы их деятельности и проживания? Разумеется, здесь необходим мультидисциплинарный подход.

Предания о панах, записанные в XIX–XX вв. в Повенецком, Петрозаводском и Пудожском уездах Олонецкой губернии, включают, вероятно, два пласта народной памяти. Наряду с воспоминаниями о событиях, связанных с нашествием на Север черкасов (запорожских казаков) в смутные годы XVII в., сохранились и предания о временах более давних, когда некие «паны» проникли на территорию Заонежья и попытались подчинить своей власти обитателей края. Паны притесняли, грабили и убивали местное население, а награбленное свозили в свои «замки», построенные нередко в неприступных местах. То, что паны были вооружены луками и стрелами, позволяет связывать эту часть преданий с ранним Средневековьем [6] . О панах сообщают и предания о кладах. Обнаруженные в районе Падмозера и Кондопоги клады раннесредневековых монет словно подтверждают народные предания. Так кем же были паны заонежских преданий? Очевидно, представителями второй волны славянской колонизации Верхней Руси – велетами (лютичами) и рюгенцами (руянами). Ведь именно для них был характерен откровенно вооруженный захват новых земель с жестоким «примучиванием» местного населения. На излете первого тысячелетия какая–то часть вооруженных отрядов панов, видимо, сумела захватить значительную часть берегов северных заливов Онежского озера, где к этому времени только появились первые колонии приладожского типа. Судя по преданиям, записанным в Заонежских деревнях, «паны» сумели оставить по себе недобрую память. При этом жители отдельных деревень считали себя потомками легендарных «панов». Также в памяти народной остались «панские дельницы», отдельные сюжеты, вероятно, севернорусского происхождения в былинах («Королевичи из Кракова», «О Соловье Будимировиче»...).[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Еще В. Б. Вилинбахов пытался обратить внимание специалистов на места в былинах, где встречаются упоминания прибытия отдельных героев из–за моря и, судя по географическим деталям, Балтийского [7] :

«Из–за славного синя моря Волынского,Из–за того Кодольского острова,Из–за того лукоморья зелёного...»

Море Волынское – это, конечно же, Балтика. Волин – славянский город в Поморье, как известно, был крупнейшим поселением на Балтийском побережье. Что касается Кодольского острова, то это или остров Котлин, или Готланд [8] . Былина, которую упоминает Вилинбахов, была записана на восточном побережье Онежского озера, в Шале в 1860 г. П. Н. Рыбниковым от безымянного автора – шальского лодочника.

Тогда же в деревне Новинка на Сумозере (к северо–востоку от Шалы) Рыбников записывает от Андрея Сорокина ту же былину о Соловье Будимировиче, но в местном варианте, в котором уже появляется земля Веденецкая (Венедская):

«Из–под того креста Леванидова,Из–под того ли острова Кодольского,Той–то земли Веденецкие…» [9]

Земля Веденецкая упоминается и в другой былине, записанной от Сорокина, – «Ставр Годинович и Василий Микулич».

В этом же ряду с былинами Русского Севера, содержащими приметы южнобалтийской Славии, находится и старина «Королевичи из Кракова». В названии Кряков легко угадывается Краков, но скорее не польский, а Краков из Мекленбурга (Krakow am See) или рюгенский Krakow. Селу Берёзово, что упоминается в былине сразу после Кракова, можно отыскать аналог на южнобалтийском побережье Вагрии (ср. Brzezow, поселение, упомянутое приходским священником Гельмольдом [10] ).

Интерес представляет и старина так же, как и «Королевичи из Кракова», местного происхождения «О Ваньке Удовкине сыне и царе Волшане Волшанском», записанная Рыбниковым от Никифора Прохорова. Имя царя – Волшан Волшанский опять же имеет ближайшие аналоги именно на территории западной Славии. В нижнелужицком языке имя Wolsan отсылает к местной мифологии (ср. нижн.–луж. wolsan ‘лесной царь’ [11] ). Отчего–то на подобные параллели редко обращают внимание наши фольклористы.

Нельзя не отметить еще и такую особенность: севернорусские сказители произносили слово богатырь с ударением на второй слог, точно так же это слово звучит в польском языке.

В описании участников местного свадебного обряда также имеет смысл поменять отдельные акценты. Так, заонежско–пудожское слово брюдьга в значении ‘родственница со стороны жениха; дружка; подружка невесты’ [12] вовсе не обязательно связывать непосредственно со скандинавским влиянием: в языках лехитской группы можно отыскать близкие по звучанию и смыслу слова: ср. кашуб, brutka ‘панна, девушка’; brut (полаб.) ‘невеста’. Вероятнее всего, перед нами одно из германских заимствований в славянские языки на Балтике в период славяно–германского противостояния.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Попытки отыскать в народной лексике северные германизмы предпринимаются и сегодня. В одной из своих работ языковед Л. П. Михайлова обратила внимание на образ из свадебной песни, зафиксированной фольклористами в селах Нюхча и Колежма. Зачастую он встречается в местных песнях:

«Чёрный ворон был ворог мой...Сизой ярлук был недруг мой...Серая утица – яства моя...Красна девица – невеста моя...»

Сизой ярлук упоминается в разных формах – ярлук, ярлух, ярл. Исследовательница отмечает, что слово не зафиксировано ни в одном из известных словарей, включая диалектные. В сообщении делается попытка найти истоки словесного образа в скандинавских языках. По версии Л. П. Михайловой, поморское слово ярл ведет свое происхождение от древнескандинавского earl или более позднего iarl, означающего знатного человека, а также и морского главнокомандующего в древней Швеции [13] .

Но попытаемся оттолкнуться от полного песенного образа, включая эпитет сизой, сизый (ярлук). В славянском фольклоре сизым чаще всего называли орла. Не попробовать ли найти славянские параллели поморскому образу, тем более в песне он встречается в окружении привычных нам птичьих символов?

В Словаре нижнелужицкого языка Арношта Муки имеется слово jerel, gen. jerla в значении ‘орёл; сарыч; коршун красный’ [14] . Вероятнее всего, прототипом поморского слова была лексема из одного из исчезнувших северолехитских языков, наиболее близких к современному нижнелужицкому языку.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

В результате последних исследований нами выявлен в районе залива Чёболакша целый ряд топонимов, имеющих ближайшие аналоги в западнославянском ареале, особенно в севернолужицких районах (Нижняя Лужица), в Мекленбурге и польском Поморье. Среди ряда названий обнаружен и типично «лехитский» гидроним. В районе деревни Горка существует залив Г орская Повежа, а к северу от Г орки, в районе исчезнувшей деревни Павловицы, имеется залив Павловицкая Повежа. В «Словаре русских говоров Карелии и сопредельных областей» слово повежа ‘узкий залив, заросший осокой и затянутый тиной’ [15] .

В раннем Средневековье район деревень Г орка и Павловицы был островом, и вместо двух заливов существовал пролив, в который впадало два ручья и река Чапа. В весенний период окрестные берега, видимо, подтопляло талыми и речными водами, поэтому в названии Повежа скорее можно предполагать западнославянскую лексему powodz или powoz (ср. пол. powodz, диал. пол. powoz, верх.–луж. powodz ‘большой, стремительный разлив воды на значительной площади; затопление’) [16] .

Еще две Повежи зафиксированы в районе деревни Листгуба (Уницкая Губа) и близ устья реки Суна (Кондопожский залив).

Горская Губа звалась ранее иначе – Кучей–губа или Губа Жехова. Названия на Жехов типичны для западной Славии: ср. пол. Zechow, Zechowo; нем. Zechowsee. В этом же заливе расположена группа крошечных островов, зовущихся Свинцы (ср. нижн.–луж. swine ‘барсук’). Название острова Конёвец, находящегося напротив деревни Горка, близко по своему звуковому облику нижнелужицкому слову konowc ‘конюшня’.

В предании о панах, записанном в деревне Горка, рассказывается о двух «замках» панов, располагавшихся вблизи нынешней деревни Горка. Как следует из сообщения, один из панов жил на Агафа–наволоке (северная часть о. Конёвец), а другой – в версте к северо–западу на Шинков–наволоке (Горкинский берег). Примечательно, что в нижнелужицком именослове имелись в прошлом подобные имена: ср. Hogawa ‘изверг, чудовище’ [17] и Synko, Synko ‘сынок’ [18] . Что касается заонежского топонима Шинков, то очевидно, что в районе Горки присутствует форма имени Шинко – для части поморских славян была характерна замена «с» на «ш» (ср. «варяг Шимон» в русских летописях).[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Говоры нижнелужицкого языка сформировались на территории племен суково–дзедицкой культуры и во многих отношениях близки северно–лехитским языкам – кашубскому и полабскому. В далеком прошлом велеты или лютичи составляли костяк севернолехитских племен. Стало быть, не исключено, что местное население Заонежья сохранило имена панов, пришедших в край на рубеже IX–X вв.

Интерес для нас представляет и урочище Курганы, что находится вблизи от Шинковщины (Шинков–наволок). Да и район Кокоринских курганов в языковом плане также загадочен. Здесь наряду с типично прибалтийско–финской (видимо, вепсской) топонимией (Мелой–губа, Лембитов–остров, Пурдега) нельзя не заметить и типично лехитскую основу в названии Кокорин–остров (Кокорино).

Другим районом, где присутствуют южнобалтийские, лехитские черты в местной топонимии, следует назвать Вёгоруксу. Здесь на расстоянии полукилометра расположены два холмистых объекта, именуемые Гардак Комлевский и Г ардак Кожинский. В основе этих двух названий присутствует лексема gard ‘укрепленное огороженное место, град’, отраженное в деминутивной форме gardek ‘городок, градец’. Южнобалтийский поморский характер названия очевиден: в топонимии польского и немецкого Поморья сохранилось немало подобных названий – Garz, Gardy, Sagard, Putgarten, Rugard, Nowogardek, Stargard...

Нельзя обойти вниманием и топографию памятников «панов». Возникновение гардов (градов) в Заонежье в целом напоминает ситуацию с появлением гардов – центров славянского Поморья. Городища южнобалтийских славян чаще приурочены к заболоченным участкам речных пойм, а также к островам на озерах. Подобный характер местности заметно усиливал оборонительные возможности гардов [19] . По соседству с гардами на мысах возникали небольшие предградья или торговые посады [20] . К примеру, один из Вёгорукских гардов (Кожинский гардак) расположен на мысу, вдающемся в Онежский залив, топографически более всего напоминает городище Берен–Любхин в немецкой Померании. Разумеется, есть и определенные отличия между гардами Заонежья и германского Поморья. Заонежские заметно меньше по размерам и напоминают больше городища–убежища. Другая особенность гардов Заонежья – это то, что они и в Вёгоруксе, и в Г орке представлены парой находящихся неподалеку друг от друга укрепленных мест.

В народных преданиях, записанных в районе деревни Ламбасручей (в 7 км к северо–западу от Вёгоруксы), упоминается князь Пехкой, которому принадлежали в далеком прошлом многочисленные сельхозугодья в местной округе. Слово pehk типично прибалтийско–финское (вепсское) и означает ‘дуплистое дерево; дерево со сгнившей сердцевиной’ [21] . Слово pehk отмечено в топонимии вепсского Присвирья [22] . Не исключено, что мы узнали имя еще одного участника драматических событий в Заонежье на рубеже I–II тысячелетий.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Гарды Заонежья (Вёгорукса и Горка) вскоре после своего появления, видимо, надежно перекрыли входы–выходы в район двух крупных онежских заливов. Смеем предположить, что первыми славянскими насельниками Заонежья было взято под контроль и устье реки Суны. Именно здесь, на стоянке Суна VI, был обнаружен при раскопках многослойного поселения фрагмент ножа с волютообразной рукояткой. Подобные ножи являются маркерами расселения дунайских славян [23] . И не панам ли мы обязаны возникновением границ будущих погостов Заонежья, по меньшей мере, Кижского?

Поднятый в отдельных работах карельских археологов вопрос о запустении заонежских поселений на рубеже XII–XIII вв. [24] для своего окончательного решения требует дальнейших как археологических, так и междисциплинарных исследований.

В Кижской округе, в частности на Большом Клименецком острове, сохранилось предание о том, что первые деревни возникали в километре–двух от береговой линии. Позднее там появятся сельхозугодья с названиями, в основе которых прибалтийско–финская по происхождению лексема kontu (ср. фин. kontu, кар./ливв. kondu, кар./люд. kond, kondu ‘крестьянский двор, хозяйство, земельный участок’) [25] – Конда, Кусовски, Кондушки, Кондуши, Старая Конда, Подкондинье, Гладкие Конды. Еще долго в этих местах сохранялись ямы от древних колодцев. Расположение первых поселений не по берегу, а в глубине острова старожилы объясняли боязнью перед какими–то разбойниками, приходившими с озерной стороны. Ранее мы уже писали о прибалтийско–финской земледельческой колонии, существовавшей в северо–западной части Большого Клименецкого острова в период раннего Средневековья [26] . Местное предание, видимо, восходит именно к тому времени. Кто же тогда тревожил местное чудское население? Вероятно, те самые паны заонежских преданий.

Наше сообщение позволяет еще раз убедиться, каким огромным потенциалом для исторической ретроспекции обладают топонимические данные, фольклорные материалы и народные говоры.

• [1] Косменко М. Г. Многослойные поселения южной Карелии. Петрозаводск, 1992. С. 194.
• [2] Пауль А. Балтийские славяне. От Рерика до Старигарда. М., 2016. С. 67.
• [3]  Агапитов В. Освоение Заонежья древними вепсами // Проблемы истории и культуры вепсской народности. Петрозаводск, 1989. С. 91–94.
• [4] Манаков А. Г. Псковско–новгородские топонимы в свете «теории формантов» (К дискуссии об этнической истории региона) // Псковский регионологический журнал. 2006. № 3. С. 122.
• [5] Пауль А. Балтийские славяне... С. 485.
• [6] Жуков А. Ю. Самоуправление в России: Карелия в XII–XVII вв. Петрозаводск, 2013. С. 152.
• [7] Вилинбахов В. Б. Былина о Соловье Будимировиче в свете географической терминологии // Русский фольклор. Л., 1971. С. 226–229.
• [8] Вилинбахов В. Б. Указ. соч. С. 228.
• [9] Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Петрозаводск, 1990. Т. 2. С. 173.
• [10] Zulawnik Mariusz. Piractwo slowianskie na Baltyku do 1184 roku // Teka historyka, 1999. Zeszyt 16. S. 5.
• [11] Amost Muka. Slownik dolnoserbskeje recy a jeje narecow. Budysyn / Bautzen, 2008. II. S. 919.
• [12] Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей. СПб., 1994. С. 124.
• [13] Михайлова Л. П. История края в народном слове. Русские говоры Карелии. Петрозаводск, 2004. С. 155–165.
• [14] Amost Muka. Op. cit. I. S. 544.
• [15] Словарь... IV. С. 581.
• [16] Slownik etymologiczny j?zyka polskiego. Warsaw, 2000. S. 375.
• [17] Amost Muka. Op. cit. I. S. 391.
• [18] Amost Muka. Op. cit. II. S. 595.
• [19] Михайлов К. А. Анализ первых оборонительных сооружений Киева и Новгорода на фоне фортификационных традиций раннесредневековой Европы // Новгород и Новгородская земля. История и Археология. Великий Новгород, 2009. С. 283–285.
• [20] Алексеев С. В. Славянская Европа V–VIII веков. М., 2009. С. 333.
• [21] Зайцева Н. Г. Новый вепсско–русский словарь. Петрозаводск, 2010. С. 307.
• [22] Муллонен И. И. Топонимия Присвирья: проблемы этноязыкового контактирования. Петрозаводск, 2002. С. 64.
• [23] Седов В. В. Славяне. Древнерусская народность. М., 2005. С. 545.
• [24] Спиридонов А. М. Средневековое расселение в Прионежье (X–XVI вв.) // Рябининские чтения–2011. Петрозаводск, 2011. С. 174.
• [25] Suomen kielen etymologinen sanakirja. Helsinki, 1976. II. S. 216.
• [26] Агапитов В. А. Прибалтийско–финская земледельческая колония в южном Заонежье (опыт топонимической реконструкции) // Кижский вестник. Петрозаводск, 1994. Вып. 4. С. 24–30.