… и о Кижах
@kizhi
30 ноября в ПВЦ музея «Кижи» прошла презентация книги старшего научного сотрудника музея, заслуженного работника культуры РК Бориса Гущина «Не только о Кижах…» Автора поздравили руководители музея, его литературные коллеги. Председатель Карельского Союза писателей Марат Тарасов отметил, что решено принять Б. Гущина в творческий союз, так как для этого есть все основания. Сегодня мы публикуем материал Марата ТАРАСОВА о книге Бориса Гущина, любезно предоставленный автором редакции.
Когда звучит слово «Кижи», я вспоминаю не только знаменитый ансамбль, но и семейное предание, как мой дед Максим Васильевич Чугунов венчался в Кижской церкви. А жил он в семи верстах от нее, в Сенной Губе. Там же родилась и моя мать. Не случайно я разыскал в Петрозаводске и привез туда (тридцать лет назад) восьмидесятипятилетнюю Воронцову, внучку Ивана Трофимовича Рябинина, чтобы она указала место захоронения своего деда.
Я это говорю к тому, что все, так или иначе связанное с Кижами, мне дорого и близко. И когда я листал рукопись книги Бориса Гущина «Не только о Кижах», я мысленно видел автора еще молодым экскурсоводом, запомнившемся мне в одну из поездок на остров. И теперь он в моем сознании не отделен от музея, не только потому, что служит там с давних времен, но и своей сущностью. Ведь после Юрия Казакова он один из первых ввел в свои рассказы атмосферу и образ этого ансамбля. И ввел так, что Кижи ожили, органично вплелись в картину современности, стали не только памятником зодчества, но чем-то большим — если не действующим лицом, то уж меняющимся, дышащим, одушевленным фоном, это точно! Даже исторические страницы «Отзвуков старых ярмарок» будят в памяти и в душе знакомые гулы, звоны бубенчиков, веселые крики зазывал. Ты и сам словно окунаешься в праздничную толпу, где каждый за прилавком в особинку, любой покупщик сам по себе — знает цену не одному товару, а всему на свете: и к обману готов, и к подарку судьбы. Заонежанин не скажет: «не навлекай беды», а оборвет: «не тущай!», не обронит: «не болтай», а урезонит: «не лявзай!». У островитян, скорых да рукастых, и язык свой, не заемный, бросят слово — поговоркой обернется. Кто бы летом да по камням на санках разъезжал — так было же: не потому что колес не знали, а потому что жалели их, что ли? Кур разводили — так ведь не ели, яйцами обходились. А перестанут нестись, до смерти по двору и ходят. Этих бы людей не украдкой сквозь узоры причелин видеть, а глаза в глаза и насквозь. Грамоты не знали, а как обиход понимали: иная старушонка от любопытства сгорает, а не задаст неделикатного вопроса гостю — вдруг обидится. Да ведь извернется, улучит момент, незаметно, обиняками узнает всю поднаготную — ох, и хитра же!
Борис Гущин и сам такой, смотрит, слушает да вызнаёт — интересно ему тут все, место это не только намоленное, но и набылиненное, сколькими плачами омытое. А вызнает он потому, что любит. Любит эти причалы, улавливает в контрасте между белыми лебедями теплоходов и серебристыми лемешинами луковок нечто родственное, сотворенное руками человека. Видит разницу меж нынешними плотниками и прежними, кижскими. А разница-то всего-навсего душа! Венцы ставили так, чтобы древоточцев отогнать: укладывали в выеме очищенные и надрезанные дольки чеснока, от его духа улепетывали они вон. А как водостоки укрывали затейливой резьбой, чтобы полезность лепотой обернулась. Сердцем согретые, вот и стояли срубы веками и сейчас радуют глаз.
Умеет автор живую молодую душу соединить с застывшим древним памятником, рассказ с почти анекдотическим сюжетом о том, как девушка прыгнула с парашютом на зимнюю кижскую землю, пронизать острой лирической нотой. И дело даже не в том, что в невероятное веришь, а в том, что надуманность сюжета и литературные ассоциации уже не важны — тебя обволакивает чистота и правда чувства, и ты забываешь о промахах и веришь особенностям характеров, искренности порывов. Та же свобода и непосредственность есть и в его заметках об экскурсоводческих буднях, о житье-бытье и нравах Петрозаводска сорокалетней давности, написанных в духе Гиляровского.
Автор пишет и пьесы, но в них я не вижу его самого, творческих пристрастий. Театральный человек, он, кажется, не очень понимает, как мир сцены затягивает, выхолащивает душу писателя. В пьесах его — отголоски драматургии 60–80 гг.
А истинный драматизм у него в рассказах, в эссе, в таких, как «Последний приют председателя» о Велемире Хлебникове. У каждого писателя есть своя внутренняя тема — это не когда «о чем», а когда сквозь все — о своем, сокровенном. А вот этим «всем» у Гущина и должны быть Кижи — то, чего нет больше ни у кого. Для меня это и встреча со старушкой в одной из заонежских деревень — она, еле держа большой огород, выхаживала трех сирот-внуков. Когда, видя их голодные глаза, я отказался отведать сканца, она заплакала от обиды. Такое гостеприимство от нищеты мне дороже бывшего кавказского гостеприимства — от изобилия. И это — Кижи. А природная интеллигентность заонежских сельчан, идущая от знания народной литературы и множества ремесел. И это тоже — Кижи. Все современные страсти и противоречия, незримо осененные или накрытые тенью куполов и шатров, виделись бы совсем по-другому. Духовное историческое богатство. Если его несет в душе писатель, как электричество, пронизывает нашу современность, и дает не только творческую вспышку. Но и новый угол зрения. И на всем, к чему прикоснешься, останется твой неповторимый отпечаток.
Книга Бориса Гущина называется «Не только о Кижах». И хотя мои заметки посвящены ему, но они и о Кижах. Я хочу, чтобы все, о чем он пишет, было осенено кижскими куполами…
