→ Электронная библиотека
→ Рябининские чтения – 2003
→ Запретительная примета: к лингвистике фольклорного текста (на материале полевых записей на Русском Севере)

Метки текста:

Лингвистика Приметы Русский Север Рябининские чтения

Садова Т.С. (г.Санкт-Петербург)
Запретительная примета: к лингвистике фольклорного текста (на материале полевых записей на Русском Севере) Vkontakte@kizhi

В статье представлены материалы фольклорных экспедиций сотрудников Санкт–Петербургского (Ленинградского) государственного университета в период с 1986 по 1990 год на Русском Севере, а именно – в Архангельской, Вологодской и Новгородской областях. Все материалы публикуются впервые.

Запретительная примета – термин, обозначающий особые типы запретных текстов, а именно: запреты, созданные на основе примечания каких–либо мифологических или суеверных связей и отношений. И приметы, и запреты, итогом этих примет являющиеся, активно бытуют на Русском Севере: Поднимешь мелкие деньги с дороги – к слезам или беде какой–нибудь (СДК–49, Ивановское, 1990) [1] – Денег на дороге не поднимай! (СДК–39, Дуброво, 1987); Сидеть на пороге нельзя (СДК–49, Ивановское, 1990) – Если будешь на пороге сидеть – мать умрет (СДК–49, Ивановское, 1990); Нельзя одним полотенцем вытираться! (СДК–36, Ковриг, 1986) – Если полотенцем будете двое утираться – на том свете, говорили, раздеретесь (СДК–36, Ковриг, 1986). По мнению А.Н.Стрижева, «запретительные приметы … сохранили в себе не только остатки древних воззрений на причинно–следственные связи, но и начала правил, вызванные потребностями жизненного уклада» [2] .

Исходя из понимания исконной прагматичности фольклорного произведения, а также по причине того, что в собранном материале имеется множество параллельных или, точнее сказать, мотивированных друг другом суеверных примет и запретов, мы сочли возможным квалифицировать подобные тексты как запретительные приметы. При этом вполне допускается, что в понимании современной фольклористики запрет и примета как различные «поэтические модели, имеющие жесткую логическую форму, […] могут рассматриваться как особые фольклорные жанры» [3] .

Остановимся на некоторых вопросах лингвистики фольклорного текста, требующих, как кажется, специальной оговорки, поскольку речь пойдет об устных фольклорных текстах, «зафиксированных в записи». Во–первых, называя приметы «текстами», оперируя этим весьма широко и разнообразно трактуемым термином, мы понимаем, что вступаем в известную дискуссию о природе и определении текста как лингвистической единицы. Для фольклорных произведений, бытующих в устной форме, и их записей, являющихся безусловно перекодированным речевым материалом, следует, видимо, применять различные терминологические обозначения, поскольку живой, устнопоэтический текст и его запись действительно имеют весьма существенные отличия. Поэтому важным оказывается употребление в соответствующих случаях терминов «текст записи», «текст исполнения» и, наконец, введение термина «текстема» как обозначение первообраза текстовых проявлений, текстовых реализаций концептуальной формы, имеющей конкретную коммуникативно–функциональную заданность. Мы полагаем, что в основе возможных многочисленных вариантов фольклорного употребления (исполнения, записи, другой фиксации) лежит некая абстрактная модель инвариантного свойства, возникшая как системная единица вербального уровня, служащая в данной коммуникативной ситуации способом интеллектуального или вполне практического освоения мира. Для текстов примет запретной коммуникативной функции мы рассмотрим основные модели на материале зафиксированных текстов записей. Во–вторых, называя каждое употребление текстемы текстом (как устным, так и письменным), мы исходим из позиции М.М.Бахтина, отмечавшего, что каждое речевое высказывание имеет признаки текстуальности, если оно отвечает, по крайней мере, трем основным условиям существования текста: «предметно–смысловая исчерпанность темы; речевой замысел или речевая воля говорящего, определяющая границы и объем высказывания, а также типические композиционно–жанровые формы завершения» [4] . Двоякая природа фольклорного произведения – быть порождением устной речи, но иметь свойства организованного поэтического произведения — вносит известные коррективы во взгляде на статус «фольклорного текста», с одной стороны, близкого ко всякому устному речевому произведению, с другой стороны, обладающего многими признаками письменного, то есть оформленного произведения, который характеризуется, как минимум, категориями связности, завершенности, цельности.

Если корова будет подойник нюхать, то молоко будет кислое (СДК–50, Котецко, 1990); Вечером нельзя полы мыть (СДК–37, Искра, 1987) – Если вечером полы намоешь – богатство и счастье вымоешь (СДК–37, Искра, 1987). Бытование примет и созданных на их основе запретов подтверждает мысль о том, что формой фольклорного произведения «управляет» коммуникативная функция, а также «весь облик ситуации», в которой оно исполняется или употребляется. Понятно, что записи, сделанные современными людьми в условиях устоявшегося культурно–социального употребления этих традиционных поэтических форм, изобилуют мотивировками запретов, поскольку информанты, боясь остаться непонятыми, «досказывают», объясняют, расшифровывают многие запреты, понятные им давно или принятые ими как данность, истина: Рукой со стола не сметай! Нельзя, не разрешали. Говорили: Со стола рукой сметать – денег в доме не будет (СДК–36, Коромыслово, 1986). При всей кажущейся «размытости» формы приметы, мы все же должны отметить, что есть в ней доминантная часть и часть периферийная, «зона варьирования», по К.В.Чистову [5] . Устойчивость доминантной части определяется многими показателями: во–первых, устойчивость мифологического мотива, определяющего «сюжет» приметного текста, его традиционность и, как следствие, узнавание, во–вторых, нахождение определенного ритмико–интонационного образа, предполагающего и лаконичность высказывания, и его «мелодический рисунок», и стремление к рифмовке или звуковым перекличкам с другими словами высказывания: Нельзя на столе посуду оставлять – черта привечать (СДК–49, Ивановское, 1990); Малого нельзя на стол сажать, упырей вкруг насажаешь (СДК–36, Ковриг, 1986); Вокруг стола не обходи – кругом обойдешь, ребят насажаешь, семья будет большая (СДК–36, Ковриг, 1986). Доминантной часть останется и благодаря опорным словам и сочетаниям слов, «вскрывающим» этот мотив. «Опорные компоненты (слова и сочетания слов) служат «вехами», отличающими те очертания, которые должен принять процесс разворачивания словесной ткани. От них исходят ассоциативные импульсы», — пишет Б.М.Гаспаров [6] .[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Итак, наш материал позволил выделить две основные формы запретительных примет – с мотивировкой и без мотивировки.

Выделим структурно–грамматические модели запретительных примет с мотивировкой (объяснением) этого запрета:

  1. Двухчастная модель с условной структурой Р (условное настоящее — present), которая выражена повелительной конструкцией с обязательным отрицанием, и условной структурой F (условное будущее – future), часто оформленной простым или сложным предложением, по значению являющимися мотивировкой запрета (структуры Р): Не плюй в огонь – на губе вскочит (СДК–36, Ковриг, 1986); Аршина на кровать не клади – покойник будет (СДК–50, Кривец, 1990); Рукой со стола не сметай – денег не будет (СДК–36, Коромыслово, 1986); Не клади пряслицы на стол – сорок грехов наживешь (СДК–39, Дуброво, 1987). В качестве мотивировки могут выступать различные синтаксические конструкции: простые безличные (денег не будет) и определенно–личные предложения (сорок грехов наживешь);
  2. Двухчастная конструкция, в которой структура Р – простое инфинитивное предложение с обязательным отрицательным словом «нельзя» или «не надо», а структура F – либо придаточное со значением мотивировки этого абсолютного отрицания, соединенное с ним характерным союзом «чтобы» (синонимичное просторечному «а то»), либо те же синтаксические конструкции, что и в предыдущем случае: Нож на ночь оставлять нельзя, чтобы черти с него не ели (СДК–48, Ивановское, 1990); Беременной нельзя на змею смотреть – а то родимое пятно будет (СДК–49, Ивановское, 1990); Через коромысло нельзя переступать – спина болеть будет (СДК–50, Кривец, 1990); На дороге нож поднимать нельзя – убивать будешь (СДК–49, Ивановское, 1990); Есть с ножа нельзя – злая будешь (СДК–48, Ивановское, 1990); Не надо паука убивать – матка умрет (СДК–49, Ивановское, 1990); Вечером нельзя полы мыть – богатство выметешь (СДК–37, Искра, 1987); Бумагой со стола нельзя – ссориться будешь (СДК–48, Ночевалово, 1990).

Второй функциональный тип запретительных примет представляет собой, собственно говоря, лишь условную структуру Р (present), а именно – совет и запрет без мотивировки. Особенность этой модели заключается в той содержательной сжатости, «сгущенности» приметного, и шире, мифологического контекста, который породил этот запрет или совет. Такие тексты воспринимаются адекватно теми, кто, условно говоря, способен «узнать» и понять их глубокий архетипический смысл, — тогда мотивировка не нужна, она – структура периферийная, внетекстовая, но внутрикультурная, поскольку подразумевается всегда. В качестве таких общекультурных запретов выступают, по нашим записям, самые распространенные, самые популярные и до сих пор активно бытующие на Русском Севере повеления и табуированные предостережения: За столом не тряси ногами (СДК–37, Искра, 1987) (иначе – черта потешишь); Не свисти в доме (СДК–50, Котецко, 1990) (иначе – денег не будет); Не убивай лягушку (СДК–49, Ивановское, 1990) (иначе – мать умрет); Нельзя на пороге сидеть (СДК–50, Кривец, 1990) (иначе – плохое ждет); Нельзя возвращаться (СДК–49, Ивановское, 1990) и под. Поскольку реально выражена лишь структура Р , категория «настоящего» в таких текстах не отчетлива, это скорее обобщенное время – «паремийное обобщенное время», хотя в конкретной коммуникативной ситуации оно, конечно, осознается как реальное настоящее, соотнесенное с будущим.

Таким образом, с точки зрения лингвистики фольклорного текста, запретительная примета, имеющая, как выяснилось, устойчивые структурно–синтаксические формы завершения, имеющая конкретную коммуникативную функцию запрета на основе породившей её приметы (как текста с исходной функцией примечания), может быть квалифицирована в конкретной записи как «текст записи», а в системном смысле иметь статус одного из вариантов текстемы. Причем, соглашаясь с когнитивистами, мы полагаем, что всякая устойчивая поэтическая форма неслучайна и «является продуктом структур человеческого познания» [7] , а текстема, следовательно, может быть воспринята как минимальная, функционально значимая системная единица когнитивной практики человека.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

// Рябининские чтения – 2003
Редколлегия: Т.Г.Иванова (отв. ред.) и др.
Музей-заповедник «Кижи». Петрозаводск. 2003.

Текст может отличаться от опубликованного в печатном издании, что обусловлено особенностями подготовки текстов для интернет-сайта.

новости поиск контакты
Музеи России - Museums in RussiaМузей-заповедник «Кижи» на сайте Культура.рф