Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Предпринятое исследование позволяет по-новому взглянуть на общественную жизнь и политическую историю Карелии начала ХХ столетия, которая часто рассматривалась лишь как борьба политических партий за власть. Историко–антропологический подход к избранной проблеме дает возможность увидеть во взаимосвязи политические конфликты разного уровня и связать политическую историю Карелии с историей социальной и культурной.

Прежде никогда не публиковались и не вводились в научный оборот исторических изысканий воспоминания участников и очевидцев событий гражданской войны в Карелии, содержащиеся в материалах фольклорной экспедиции ленинградской исследовательницы А.М.Астаховой.

Анна Михайловна Астахова (1886–1971), чей путь в фольклористику в 1920-е гг. связан с первыми севернорусскими экспедициями Государственного института истории искусств (ГИИИ), в начале 1930-х являлась секретарем секции фольклора в ленинградском Институте по изучению народов СССР (ИПИН). Секция работала на основе бывшей академической комиссии, а впоследствии была преобразована в Отдел фольклора народов СССР Пушкинского Дома. Во главе отдела стоял доктор филологических наук М.К.Азадовский [1] .

В 1932–1933 гг. А.М.Астахова, занимавшаяся, прежде всего, городским фольклором, песнями городской улицы, выезжала в экспедиции в Карельское Поморье, где записывала «Рассказы о гражданской войне» одновременно с историческими песнями, любовной лирикой и произведениями других жанров. Порядка 30 текстов, зафиксированных ею в 1932 гг. в Беломорском (Сорокском) и Медвежьегорском районах жителей Повенца и Медвежьегорска, деревень Нюхча, Койкиницы, Лапино, Пертозеро, Шижня, образуют раздел «Фольклор гражданской войны» среди архивных материалов экспедиционных записей [2] .

Разумеется, экспедиции собирателей фольклора и воспоминаний о происходившем в нашем крае в 1914–1920 гг. обращались к памяти лишь одной из сторон – к победителям, участвовавшим в революционных событиях и сражениях гражданской войны [3] . Среди них – бывшие красные партизаны, красноармейцы и те из жителей приграничья, кто поддерживал светскую власть. Однако в их свидетельствах встречаются подробности, позволяющие обнаружить проявления не только идеологической памяти населения, но и памяти неотредактированной, иногда наивной, порой рефлексивной, рассудочной, нередко – той, которую можно назвать «памятью сердца».[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Традиция рассказывания, зафиксированная в текстах записей «фольклора гражданской войны», устанавливает тесную связь между этой памятью и пространством традиционной культуры Русского Севера.

Семидесятилетняя А.П.Попова, рассказывая о д.Нюхча, затерянной в глуши Карельского Поморья, вспоминала, что до прихода «добровольцев» – солдат добровольческой белой армии – «уж никто у нас не бывал, ворон не пролетывал в нашу деревню» [4] .

В записанных А.М.Астаховой текстах рассказов членов семьи И.В.Титова из Нюхчи присутствуют фольклорные мотивы «чудесного спасения» и «неокончательной смерти» участников кровопролитных событий. Так, по свидетельству сестры, в одном из домов односельчанка сумела спасти ее брата от ареста следующим образом: «В окошко–то увидали и бегом из квартиры через сенник, но по дороге встретился бы неминуемо с Рублевским [белым офицером – Е.Д.], если бы «жонка» хозяина «не закрыла его юбкой: она, распустив юбку, встала между ним и Рублевским, и брату удалось бежать». Другому жителю деревни, уцелевшему во время расстрела, удается выбраться из-под горы трупов и скрыться [5] .

В записях А.М.Астаховой можно выделить и традиционные для фольклора мотивы «нетипичного поведения врага». Часовой–белогвардеец предупреждает красного партизана о грозящей ему в деревне опасности. Врач, служивший у белых, спасает красноармейца от ареста, поскольку оказался его однополчанином в годы Первой мировой войны (1914–1918) [6] . В воспоминаниях сорокалетнего А.П.Вавилина о пребывании в плену у белых в 1919 г. в районе ст.Кяппесельга он связывает свое спасение от расстрела с тем, что арестованный вместе с ним товарищ–поляк оказался родственником начальнику контрразведки: оба поляка вместе служили «в царское время», к тому же были женаты на сестрах [7] .

Последний пример подтверждает заключение И.А.Разумовой о том, что установление родства в любой форме – от свойства до былого братства по оружию – способствует преодолению критического положения, являясь средством «спасения» и психологической компенсации [8] .[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Вместе с тем в семейной памяти, носителями которой выступают как мужчины, так и женщины, отразилась и специфика корпоративного мировосприятия военных, обусловленная бытом, системой ценностей и другими особенностями их корпоративного сознания. Эта специфика тесно связана с ритмом исторического времени и с механизмом функционирования исторической памяти этой социальной группы [9] .

Исследователь феномена коллективной памяти и культуры припоминания/забывания И.Нарский определяет историческую память как «культурный контекст, социокультурную рамку или смысловой растер, который просеивает, упорядочивает, иерархизирует по критерию социальной значимости, удерживает и инструментализирует пережитое человеком (и группой)». По его наблюдениям, этот феномен «включает не только некую мозаику исторических образов (а не монолитный образ) как результат обращения к прошлому», но и «всю совокупность процессов их формирования, циркуляции, деформации, вытеснения, манипуляции ими и т.д.» [10] .

Иллюстрацией к тому положению исследователя, что носителем коллективной памяти является не коллектив, а отдельный человек, память которого представляет собой «аморфный анклав разнородных и разнообразно интерпретируемых мифов» [11] , может служить зафиксированное А.М.Астаховой рассуждение бывшего красного партизана П.А.Добрякова о прошедшей жизни.

Активный участник революционных событий 1917 года в Поморье, рабочий сорокского лесозавода К.Стюарта, председатель Сорокского отделения профсоюза лесопромышленных предприятий и член исполкома Сорокского совета, в начале 1930-х завершил свой рассказ следующим образом: «И так за 10 лет с 1917 г. я разбит, как корабль, прошедший бурю, от которого осталось одно лишь название, что Добряков, но в надежде, если уж дожил до 10-летия Октябрьской революции, насилу нездоровью, дождусь и Всемирной Революции» [12] .

Избранные хронологические рамки исследования позволяют по крайней мере трижды увидеть смену приоритетов в коллективной и индивидуальной памяти жителей края, включения процессов припоминания и забывания в период Первой мировой войны, российской революции 1917 г. и гражданской войны, в годы НЭП.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Для людей, проявивших себя в период «военного коммунизма» и привыкших к реалиям этого времени, общественные перемены, связанные с НЭПом, вызывали неприятие, представлялись крушением былых революционных идеалов. В кризисные периоды, когда прежние привычные образы, мифологемы и интерпретации теряли убедительность, историческая память с ее наиболее активной апелляцией к прошлому становилась как для сообщества единомышленников, так и для отдельного человека ориентиром и убежищем. Это, по-видимому, и объясняет ностальгию бывшего красного партизана, не нашедшего себе места в новой жизни, по лозунгу мировой революции.

Разделение земляков на «нас» и «этих», «своих» и «чужих» в условиях острейшего общественного противостояния было типично для обеих сторон, участвовавших в гражданской войне. Мотив жертвенности во имя товарищей характерен для записанных А.М.Астаховой воспоминаний матери расстрелянного в с. Нюхча председателя сельсовета И.В.Попова.

В частности, для ее рассказа о том, как предостерегала сына от недовольства со стороны зажиточных односельчан: «Вот и дает мужицку записку, што пойдешь к богатому мужику, он даст жито тебе поле засеять, а я рассчитаюсь ему пшонкой. А им казалось мало пуд на пуд, дешево. Вот на него бранились и ворчали. Я ему и говорю: «Вот, Ваня, ты с бедным связался, а тебя богатые расстреляют». А он: «Э, мама! Ты не дело говоришь. Полдела – кабы за бедных расстреляли, только бы не за богатых. Тогда бы был я памятником». А я не спросила: «Ваня, каким бы ты был памятником?». Вот теперь памятником и стал. Товарищи три раза в год ходят и поминают» [13] .

Семидесятилетний отец погибшего В.П.Попов пояснил А.М.Астаховой, что «в сельском амбаре было несколько ячменя и муки», которые сын распределял, «а когда не стало, ездил на Молчанов остров, где были запасы, ездил покупщиком и просителем туда, где взять можно было». Примечательно и его воспоминание о том, что в 1918 году, вернувшись в деревню после демобилизации из старой армии, «Иван принес все ленинские книжки, документы. Он пришел 2 февраля со службы, а 21 апреля поставили его председателем» [14] .

Более эмоциональный женский текст воспоминаний, записанный от матери, наделяет героя семейной легенды особо значимыми сакральными атрибутами: «А я испугалась, што книги у него есть, на хлеву. Он говорил, што книги такие, что за каждый листок расстреляют» [15] .[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Если в 1914 г. вступление России в Первую мировую войну повлияло на активизацию памяти жителей Архангельской и Олонецкой губерний об имперском расширении и завоеваниях, изменилось восприятие Карелии как места противостояния Востока и Запада, то в годы российской революции 1917 г. и гражданской войны востребованной становилась память о причастности рассказывающего к протестным действиям против старого мира и исторических личностей, его олицетворявших.

Актуализировалось и желание самому остаться в памяти соратников, хотя бы даже ценой мученической гибели, сближавшей предвидение человеком собственной судьбы с традиционными представлениями о «святых» и «страстотерпцах».

Судьба «маленького человека» оказывалась, таким образом, возвышенной до аналогий с главными святынями христианства, хотя декларируемый отказ от христианских ценностей вел к демонстрации «вседозволенности». Запись А.М.Астаховой сохранила воспоминание А.П.Вавилина о трех красногвардейцах, посаженных белыми в карцер «за святотатство». «Когда они находились в поповском доме, из ряс нашили себе кисетов, один пояс сделал. А другой – курева не было – так евангелье на бумагу для курева разорвал. Так вот их и привлекли» [16] .

Новые «образы» мучеников занимали в представлениях жителей Карелии место привычных намоленных образов.

Действующие лица «Рассказов о гражданской войне» – односельчане, предки которых веками свято относились к чужой собственности, люди, никогда не имевшие замков на дверях и подпиравшие их коромыслами, когда уходили из дома, чтобы показать, что хозяева отсутствуют. В памяти рассказчиков сохранились подробности того, как эти же люди будут участвовать в реквизициях соседских запасов или станут доносить белым или красным о появлении в деревне опасных для них лазутчиков из своих же земляков.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Такая не отретушированная память позволяет лучше понять эпоху и объемнее увидеть «портрет времени».

• [1] Иванова Т.Г. Фольклористы Пушкинского Дома в годы Великой Отечественной войны // Традиционная культура. 2005. №2. С.15–24.
• [2] Архив Карельского научного центра (КарНЦ) РАН, ф.1, оп.1, кол.26, ед.хр.86–118, л.227–347.
• [3] Подробнее см.: Дубровская Е.Ю. Судьбы приграничья в "Рассказах о гражданской войне в Карелии" (по материалам Архива КарНЦ РАН) // Межкультурные взаимодействия в полиэтничном пространстве пограничного региона. Петрозаводск, 2005. С.102–106.
• [4] Архив КарНЦ РАН, ф.1, оп.1, кол.26, ед.хр.86–118, л.229.
• [5] Там же, л. 332, 333.
• [6] Там же, л.304.
• [7] Там же, л.301–302.
• [8] Разумова И.А. Потаенное знание современной русской семьи. Быт. Фольклор. История. М., 2001. С.320–324.
• [9] Кожевин В.Л. Историческая память в контексте исторического сознания российского офицерства (первая четверть ХХ века) // Культура исторической памяти. Матер. науч. конф. Петрозаводск, 2002. С.66–71.
• [10] Нарский И. В "империи" и в "нации" помнит человек: память как социальный феномен. Заочный круглый стол Размышления о памяти, империи и нации // Ab Imperio. 2004. №1. С.86.
• [11] Там же.
• [12] Архив КарНЦ РАН, ф.1, оп.1, кол.26, ед.хр.86-118, л.294.
• [13] Архив КарНЦ РАН, ф.1, оп.1, кол.26, ед.хр.86–118, л.232.
• [14] Там же, л.234.
• [15] Там же, л.229.
• [16] Там же, л.300.