Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Впервые былину «Вольга и Микула» услышал и записал от Т.Г.Рябинина П.Н.Рыбников в 1860 г., тогда текст содержал 157 стихов. Вторую запись величиной в 176 стихов сделал А.Ф.Гильфердинг через одиннадцать лет на Кижском острове, куда для встречи с собирателем приезжал певец. В конце того же года, восхищённый мастерством Рябинина, А.Ф.Гильфердинг добился его приезда в Петербург, где, помимо выступлений перед публикой, сказитель повторил на запись некоторые тексты. Среди них 4 декабря 1871 г. была записана в третий раз былина «Вольга и Микула», увеличившаяся до 184 стихов (именно эта запись почти сразу была признана классической и постоянно помещалась в школьных хрестоматиях и популярных изданиях; данная запись лежит в основе нашего исследования и далее ссылки на нее специально неоговариваются).

Первая запись, естественно, несколько отличается от последующих. Внимание сразу же привлекает её начало:

Когда воссияло солнце красноеНа это на небушко на ясное,Тогда зарождался молодой Вольга,Молодой Вольга Святославгович. (Рыбн.1, №3, с.91 [1] ).

Начало этого типа характерно для былин о Вольге, открывающихся описанием рождения и возмужания героя. Оно вполне оправданно применено и тут, поскольку за ним следуют и другие стихи из былины о Вольге (ст.5–16). Таким образом, уже в первой записи текст Рябинина предстал в виде контаминации, с использованием в начале фрагмента былины о Вольге. Контаминация не была придумана самим сказителем. Независимо от Рябинина её знали на Пудоге, а это означает, что контаминация сложилась и закрепилась в разных местных традициях раньше, чем была осуществлена первая запись текста от Рябинина.

Иное начало, со знаменитым «Жил Святослав девяносто лет…», из–за имён, поныне будоражащим воображение толкователей, обнаруживается в двух других записях. Оно в точности заменяет приведённые выше первые четыре стиха, пропетые сказителем одиннадцатью годами раньше. Подтверждений началу «Жил Святослав девяносто лет…» в независимых вариантах былины не находится. Сам ли Рябинин создал это начало или перенял его готовым у кого–то, в точности остаётся неизвестным. Между тем само по себе такое начало в русских эпических песнях не уникально, если признавать, что в него могли вставляться по необходимости разные имена персонажей. Скорее всего начало «Жил Святослав девяносто лет…» построено по типу начала былины «Молодость Василия Буслаевича». У современников Рябинина в том же Заонежье эту последнюю записывали именно с началом типа «Жил Буслай девяносто лет…»: см. Рыбн.1, №65, с.375; №73, с.397 (повторно Гильф.2, №103, с.230); Гильф.2, №141, с.429. С таким же началом былину «Молодость Василия Буслаевича» порой записывали и за пределами Заонежья, что определённо свидетельствует о традиционности этого начала. Однако в рябининской былине «Молодость Василия Буслаевича» (Рыбн.1, №17) этого начала нет, поэтому можно предположить, что певец, заменив имена, счёл нужным перенести его в былину «Вольга и Микула».[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

В первой записи князь Владимир назван «ласковым» (Рыбн.1, №3, с.91, ст.18), а в двух других записях, спустя одиннадцать лет, к нему прикреплён эпитет «славный». В этой детали можно видеть один из фактов того, что Рябинин пользовался источниками из разных местных традиций.

К стиху «Омёшики по камешкам почеркивают» (Рыбн.1, №3, с.92, ст.30; сходно – ст.30) собиратель добавил своё примечание: «Совершенно местный образ: в Заонежье и Пудожском у. почва чрезвычайно каменистая и нивы буквально усеяны камнями (там же, с.92).

В первой записи после ст.91 нет высказанного Микулой в двух последующих записях (ст.93–96) подозрения мужиков в том, как они поступят с оставленной на виду сошкой. Впервые исполняя текст на запись, Рябинин упомянул о том, что сошку Микулы сначала пытались выдернуть «пять молодцев могучиих» (Рыбн.1, с.93, ст.97). Спустя одиннадцать лет певец настойчиво повторял о том, что сначала сошку пытались выдернуть «два да три добрых молодца» (ст.102).

Лишь в записях 1871 г. имеется насмешливый отзыв Микулы о дружине Вольги (ст.138–144). Слово «хлебоясть» не встречается в других вариантах этой былины, в других текстах самого Рябинина.

Иные заметные отличия в вариантах сказителя не наблюдаются. Певец достаточно твёрдо придерживался того текста, какой он в 1860 г. предложил на запись. Его сын И.Т.Рябинин и другие потомки обширного рода Рябининых–Андреевых непосредственно, через устную передачу, или опосредованно, через книгу, усваивали текст своего знаменитого предшественника и воспроизводили его в меру своих способностей. На протяжении последующих лет от родичей Т.Г.Рябинина былину «Вольга и Микула» записывали чаще, чем от всех других жителей Заонежья. Впрочем, иные заонежане сообщали собирателям, как правило, отрывки или клочковатые варианты этой былины, что, разумеется, очень сильно затрудняет определение её эволюционных качеств.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

В записи от Рябинина «Вольга и Микула» очень скоро стала воспроизводиться – в виде самостоятельного произведения или с прибавлением элементов из вариантов других певцов – в школьных хрестоматиях и в различных популярных изданиях былин, получавших широкое распространение. Жители разных мест Русского Севера в числе прочих охотно усваивали эту былину и при случае передавали ее на запись заезжим собирателям, благодаря чему оказалось, что число записей былины «Вольга и Микула» книжного происхождения заметно превышает число записей, зафиксировавших её естественное бытование.

В действительности эту былину, за единственным исключением (запись на Кенозере), находили всего в нескольких поселениях Заонежского полуострова и пудожского прибрежья Онежского озера. Можно допустить, что она бытовала несколько шире, чем это обнаружили собиратели. Вместе с тем нельзя не учитывать, что Заонежье и Пудога довольно часто посещались собирателями, едва ли не чаще, чем другие места Русского Севера, однако частота посещений умножала число записей вариантов иных эпических произведений, но не былины «Вольга и Микула» в её местных формах. Заметное, а тем более активное бытование какой-либо эпической песни непременно приводило к её записи, пусть случайной или небрежной из-за слабой подготовленности собирателя. Поэтому ограниченность естественного бытования былины «Вольга и Микула» представляется объективным результатом, полученным в ходе собирания. Былина «Вольга и Микула» приобретала общерусское звучание по мере своей популяризации или, иначе говоря, по мере превращения в явление уже не народной, а национальной культуры, с переходом всецело в сферу не естественного, а культурного бытования.

Первоначальный замысел создателей былины остаётся неясным из-за недостаточно собранных фольклорных материалов. Вполне возможно, что поначалу существовало стремление обрисовать в эпических красках образ Микулы в связи с тем, что уже были известны две героини с одинаковым отчеством: Василиса, жена Ставра, и Настасья, жена Добрыни. В Обонежье отчество Микулична порой присоединяли ещё к жене Бермяты Катерине из былины «Чурила и Катерина», но это прикрепление, по-видимому, относится к числу сугубо местных и поздних перенесений. Мысль сказать что-либо об отце Василисы и Настасьи у кого-то из сказителей напрашивалась сама собой. Для этого ещё не требовалось описывать Микулу в противопоставлении с Вольгой. Достаточно было показать Микулу в сравнении с его дочерьми. В этом отношении примечателен рассказ одной из жительниц Кенозера, к сожалению скупой в пору необратимого отмирания эпической традиции: «Был Микула Селянинович. Соха у него – рота солдат шла, дак не могли вытащить сохи. Он пахал – не могли из земли сохи вытащить. Его дочь Настасья Микулишна богатыршей родилась. Она взяла соху да за кусты ю хворнула. Вот отец ей благословил, дал ей хорошу лошадь и дал мунированье, и всё. И вот она гуляет, ездит…» – далее рассказчица передала на запись сюжеты былин «Добрыня и Настасья» и «Добрыня и Алёша» (записали С.Ожегова и Ю.Смирнов летом 1958 г. от Пелагеи Ивановны Абрамовой в д.Зехново на Кенозере). Если бы такой же рассказ, да ещё в развёрнутой эпической форме, был обнаружен ещё где-либо, пусть и по соседству с Кенозером, возникло бы основание полагать, что сюжет о сошке Микулы поначалу складывался как вполне логичное вступление к былине «Добрыня и Настасья», должное объяснить, как дочь пахаря Настасья превратилась в поляницу удалую, с которой потом столкнулся Добрыня, после чего одолел её в поединке и взял за себя замуж. Однако, основания для этого утверждения нет.

Имеется лишь единичный фольлорный факт, свидетельствующий о том, что по меньшей мере некоторых жителей Кенозера занимала связь между пахарем Микулой и поляницей Настасьей, носящей его отчество, и они попытались раскрыть эту связь при помощи определённого сюжета. В этом случае, как и во множестве подобных, проще всего допустить, что произошло перенесение: из уже существовавшей былины «Вольга и Микула» (а она бытовала на Кенозере) кто-то из кенозёров взял нужные элементы и превратил их во вступление к былине «Добрыня и Настасья». Наряду с этим хорошо известно, что в одной и той же местности могли бытовать две или несколько параллельных форм, причём какая-то из них оказывалась определённо более ранней в эволюционном отношении. Так на том же Кенозере одновременно бытовали былины «Добрыня и змея» и явно более поздняя былина «Бой Добрыни с бабой Ягой». Поэтому можно предполагать, что и у былины «Вольга и Микула» имелась некая начальная форма, в которую ещё не был введён Вольга в качестве непременного персонажа. При этом допущении приведённую кенозерскую запись, представляющую собой скупое вступление к былине «Добрыня и Настасья», можно было бы принять за последнее эволюционное звено начальной формы, кое–где ещё бытовавшей параллельно с некогда более продуктивной формой – былиной «Вольга и Микула», вытеснявшей её из памяти знатоков эпических песен. Единичность приведённой кенозерской записи не позволяет твёрдо решить, считать ли её остаточным следом формы, предшествовавшей былине «Вольга и Микула», или, напротив, всего лишь поздним перенесением из былины.

Признание Микулы отцом Василисы и Настасьи, героинь соответственно былины «Ставёр Годинович» и эпических песен о Добрыне, несомненно, не ограничивалось пределами нескольких деревушек Кенозера, о чём свидетельствует и отрывок былины «Вольга и Микула», услышанной от Шальского лодочника и запечатлённой, к сожалению, только в изложении собирателя: после встречи пахарь и Вольга с дружиной едут к посельицу Микулы: «Приехали к палатам Микулиным. Выходили три дочери Микулы, три паленицы удалые: Марья Микулична, Василиса Микулична и Настасья Микулична – и принимали Вольгу с великою честию…» (Рыбн.2, №148, с.262). На этом изложение оборвано, и собиратель никак не объяснил причины тому. Перед этим Шальский лодочник довольно полно пропел былину «Вольга Всеславьевич» (там же, №147), и для него было естественно по ассоциации вспомнить о былине «Вольга и Микула». Так открылось, что Вольга гостил у Микулы и познакомился с его дочерьми, – эту часть повествования позже уже ни разу не находили. Судя по именам Василисы и Настасьи, Шальский лодочник был по меньшей мере наслышан о соответствующих эпических песнях и знал, что Василиса была женой Ставра, а Настасья – женой Добрыни. Следовательно третьей, по-видимому, старшей дочери Микулы Марье была назначена такая же эпическая судьба стать женой кого-то из уже известных героев. Появление Вольги в доме Микулы можно принять за намёк на некую связь или на некие отношения между Вольгой и Марьей. Неизвестно, существовал ли сюжет об этом до встречи певца с собирателем или Шальский лодочник попытался сам развить какие-то представления о Микуле и его дочерях, уже распространявшиеся в местной среде. Единичность фиксации и в этом случае не позволяет склоняться к определённому суждению.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Не найдено произведения, где бы описывались обстоятельства женитьбы Ставра Годиновича на Василисе Микуличне, а в самой былине «Ставёр Годинович» отец Василисы не упоминается. В былине «Добрыня и Настасья, за исключением приведённой кенозерской записи, об отце героини тоже не говорится. Эти фольклорные факты заставляют думать, что в разных местных эпических традициях отчество Микулична/Никулична/Викулична стихийно прикреплялось к этим героиням. При неизбежном смешении эпических репертуаров, что постоянно происходило по ходу расселения русских людей, обнаружилось, что у двух героинь разных былин имеется одинаковое отчество. Вот это совпадение по отчеству, естественно, и побудило каких-то носителей эпической традиции задаваться вопросом о том, кто же был отец Василисы и Настасьи – по складу эпических воительниц или, выражаясь по–былинному, поляниц удалых. И они принялись создавать образ отца под стать назначенным ему в дочери поляницам.

Нет ничего поразительного в том, что Микула представлен пахарем: Илье Муромцу определено крестьянское происхождение. Это означает всего лишь, что образ Микулы создавался в крестьянской среде. Однако Микула описан как необычный пахарь, иначе он просто не годился бы в отцы поляницам удалым. У Рябинина лучше, чем у других известных певцов, описана величественная картина пахоты Микулы (ст.27–40). Она показана через восприятие Вольги и его дружины. Те задолго и издалека слышат возгласы пахаря, скрип его сошки, чирканье омешиков по камням, но только на второй день (по вариантам на третий день) им удаётся нагнать споро двигающегося пахаря, – сверхчеловеческая мощь Микулы наглядна. Эта мощь затем отмечена рассказом Микулы о покупке соли.

О силе и виде пахаря определённее свидетельствует его сошка, которую не в силах выдернуть даже целая дружина отборных воинов. Из всей былины «Вольга и Микула» неподъёмная сошка более всего производила сильное впечатление на знатоков и слушателей эпических песен. Эпизоду с попытками выдернуть сошку певцы уделяли больше внимания, чем другим частям повествования, – так у Рябинина попыткам выдернуть сошку отведена почти треть всего текста (ст.101–151). Забывающие былину люди удерживали в памяти чаще всего эпизод с сошкой. В перенесениях также помнили о сошке и связывали с ней какого–либо другого владельца (Дюка, Чурилу, Илью).

Таким образом, создатели былины наделили Микулу тремя атрибутами: он пашет с такой скоростью, что его с трудом догоняют всадники; он легко поднимает большие тяжести и, судя по одной записи, сам велик по весу; он обладает сохой, неподъёмной для целой дружины воинов. Для краткого определения персонажа с этими атрибутами недостаёт всего лишь одного ключевого слова: это – великан. Микула, следовательно, либо унаследовал эти атрибуты у своего эволюционного предшественника, либо изначально изображался великаном, которого по ходу устной передачи певцы–крестьяне старались уподобить самим себе, смягчая или снимая атрибуты великана.

Нет никакого сомнения в том, что Вольга перешёл в эту былину из эпической песни, где он выступает главным действующим лицом. Иначе говоря, былина «Вольга и Микула» сложилась позже былины, посвящённой одному Вольге. Певцы Заонежья и иногда Пудоги, напоминая себе и своим слушателям, отдавали предпочтение контаминации, началом которой служил больший или меньший отрывок из былины о Вольге, описывающий его рождение, молодость и возмужание. В этой контаминации особенно резко проявилось противоречие между способностями Вольги и сыгранной им ролью. Наделённый от рождения атрибутами змеевича, Вольга, казалось бы, должен был совершить очередное громкое деяние, если не подвиг. В былине же его роль ограничена погоней за пахарем, разговорами с Микулой и – в некоторых вариантах – покорением каких-то строптивых мужиков. Противоречие несомненно указывает на то, что текст былины с участием Вольги сложился довольно поздно, и заставляет предполагать, что Вольге предшествовал какой-то иной персонаж с более скромными атрибутами именитого богатыря или воина.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

При сохранении представлений об изначальных атрибутах Вольги и Микулы женитьба на великанше змеевича и оборотня или даже змея, каким должен был бы представать отец Вольги, выглядит совершенно невероятно: брачные связи змеев/змеевичей и великанов в славянских традициях не пересекаются. Иногда действительно в эволюционном плане змея/змеевича сменяет великан, в сербскохорватской эпической традиции порой встречается даже трёхглавый великан, извергающий огонь, однако это не приводит к сложению мотива или тем более сюжета о кровнородственной или брачной связи между змеем/змеевичем и великаном. Нужно было позабыть о значении изначальных атрибутов даже при сохранении некоторых скупых описаний или упоминаний о них. Забвение способствовало превращению Вольги и Микулы в персонажей иного типа: Вольга – в служилого человека при князе Владимире, Микула – в крестьянина, правда необычной силы. Изменённое положение персонажей сближало их и позволило превратить в кровных родственников, что и наблюдается в тексте Фепонова. Древнее и традиционное отношение «дядя и племянник» сюда подошло вполне удачно. Оно, разумеется, уже исключало возможность женитьбы Вольги на дочери Микулы, на что намекалось в тексте Шальского лодочника, зато пригодилось в качестве объяснения отзывчивости Микулы: дядя, естественно и традиционно, соглашается помочь племянику.

Иначе приспособили древнее отношение «дядя и племянник» в поселениях южной части Заонежского полуострова. Там предпочли возвысить Вольгу. Его превратили в любимого племянничка князя Владимира, а самого князя непременно именовали родным дядюшкой Вольги. Судя по записям, этого мнения строго придерживались Рябинин и его продолжатели. Но такое установление кровного родства, конечно, не было придумано именно Рябининым.

Между тем в Заонежье певцы, независимые от книжного влияния, не воспевали покорение пожалованного Вольге города. Все они завершали былину описанием совместной езды Вольги и Микулы по направлению к городу, с мужиками которого рассорился Микула. В этом отношении более важны записи от Гришина из Толвуи и Аксёнова с Леликов–острова, чем записи от Рябинина и его продолжателей, ибо именно благодаря записям от первых возникает уверенность в том, что Рябинин не сам отказался от продолжения былины в виде описания покорения горожан Вольгой и Микулой. Это сделали его предшественники, а преемники это поддержали. Им, очевидно, очень не нравилось петь о том, как Вольга и Микула избивали и даже убивали горожан и разоряли сам город. Заонежане хорошо знали, как то же самое происходило не в эпической песне, а наяву, чуть ли не перед их глазами. Они, в частности, крепко держали в памяти рассказы о недавнем разорении властями старообрядческих поселений на р. Выг. Многие из заонежан сами втайне были старообрядцами, к их числу относят и Рябинина. Они, естественно, сострадали гонимым и, наверное, поэтому отказывались воспевать победу Вольги над «мужиками».

Однако, сняв заключительную часть былины, заонежские певцы – быть может, незаметно для себя – лишили Вольгу деяния, главного свойства любого эпического героя. У них лишённый поступка Вольга по существу понадобился только для того, чтобы оттенить величавую фигуру Микулы. Оставшиеся без заключительной части заонежские версии былины представляют собой несомненно более поздние эволюционные производные, нежели пудожские тексты, хоть как–то сохранявшие описания жестокого усмирения горожан и принуждения их к покорности перед новоявленным властителем в лице Вольги.

• [1] Принятые сокращения: Гильф. – Онежские былины, записанные А.Ф.Гильфердингом летом 1871 г. Изд.4-е. М.; Л., 1949–1951. Т.1–3. Рыбн. – Песни, собранные П.Н.Рыбниковым / Изд. подгот. А.П.Разумова, И.А.Разумова, Т.С.Курец; Под ред. Б.Н.Путилова. Петрозаводск, 1989–1990. Т.1–3.