Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

стр. 378На территории нынешней Карелии и Ленинградской области (Ингрии), где в XIX в. была обретена сокровищница устного народно-поэтического наследия как прибалтийско-финских народов, так и русских, происходило их многовековое этнокультурное взаимодействие, подкрепляемое общностью православного вероисповедания (за исключением ингерманландских финнов-лютеран, потомков савакосских и эвремейсских переселенцев). Фольклорное двуязычие проявляется в причитывании как по-карельски, так и по-русски в Сегозерье [1] и в исполнении плачей на русском языке в вепсской свадьбе [2] . Русские плачевые параллели систематически прослеживаются и у народностей, полноценно сохранявших к моменту фиксации свои языки: как ижорский и отчасти водский, так и собственно-карельский (особенно северо-западные диалекты) и ливвиковский диалекты карельского языка. Причитаниям как жанру присущи традиционные пределы в импровизации вербальной стороны плачей – при всей эмоциональной насыщенности исполнения. В прибалтийскофинских плачах аллитерация и вариационный параллелизм (с различной по территориальным зонам длиной периодов) закрепляют границы вариативной стабильности как для предметной словесной изобразительности, так и для системы иносказательных метафорических замен, исчерпывающе изученной А.С.Степановой.

В динамически создаваемом словесными средствами обрядово обусловленном предметном мире плачей по покойным многие зримо наглядные подробности повторяются с устоявшимися вербальными манифестациями. Одна из них – окошечки в посмертном жилище. Оставить их могут просить при изготовлении гроба: «Tai ikkunan kerralliset ihaloih syntysih innon luajitelkua assuinsijaiset..!» – «И с окошками наладьте местечки для житья к прекрасным прародителям..!» (КП №33). О них могут вопрошать покойного, как в надиктованном в 1966 г. собирательской группе П. Виртаранта ливвиковском плаче К.И.Михайловой: «Käskin jo luad’ia igäžet kodižet, konzu ruvettih sinule luad’imah ga, i kolmian ikkunažian kele ga. Liännöygö kuunneltu nemmä kerdažet, liännöygö luajittu ihalat ikkunažet? Yksiz ikkunažis hot kattšožit, konzu pastajat päiväžet nostah, toižez ikkunažis hod’ ihalii tundoloi tuulužii primiätäinnyžid, da ilmažii kattšonužit. A kolmažis ikkunažis hot’ kattšonnužit konzu tulemmo sinun lua, surendožet, käymäh hod’». – «Велела (я) уж ладить вечные домики, когда принялись тебе ладить, да с тремя окошечками. Послушались ли в эти разочки, сумели ли наладить прекрасные окошечки? Из одного окошечка хоть ты посмотришь, когда припекающее солнышко встает, из второго окошечка хоть приметишь известные ветры, да на небушко посмотрела бы. А из третьего окошечка хоть посмотришь, когда, удрученные, придем тебя посетить» [3] . В русском плаче по матери эти изобразительные референты образуют антитезу: «Не спешите прибивать да приколачивать, / Чужие добрые ясные соколы, / Вы оставьте мне одно, едино светло окошко косящатое, / Не для ветра не для буйного, / Не для солнца не для красного, / А для приходу и для прибежища…» [4] . В ливвиковском плаче О.И.Лукиной Эго упрекает плотника за не сделанные окошечки. Покойной не суждено повидать пришедших скорбящих близких: «Luajid igäžen kod’ižen ylen nad’ožnoin i baaboile, vaikk ed luad’inud i tainoidu ikkunaštu. Pideli luadia, pestyženi, …da kaksi tainoidu ikkunastu. …Yksi ikkunaine pastajiih päiväžih päi, toin ikkunaine hot’ tainoi, konzu tulemmohäi kaunehille kalmožille, g eigä häi hot’ meidy nähnyš!» – «Сделал (ты) вечный домик весьма надежный (рус.), да не сделал тайных окошечек.

Надо было cладить, мой вымытый, хоть два тайных окошечка. Одно окошечко в сторону припекающего солнышка, другое окошечко хоть тайное. Как придем на ее красивые кладбища, так разве не увидела бы хоть нас» (Itk_Aun №24). В плаче И.А.Федосовой по сыну упрек матери обращен к «плотничкам-работничкам» и включает описание действия, производимого в момент высказывания Эго: Нонь повыду на крылечико перёное / Где делают колоду белодубову, … / Шир вы деете холодную хоромину – немшеную, / Не обнесены брусовы белы лавочки, / Не прорублены косивчаты окошечка, / Не врезаны стекольчаты околенки, / Не складёна печенька муравлена» [5] .

Крошечная печка посмертного жилища карельских плачей живописуется через прием литоты в сочетании со сравнением. Ядерная для образа сравнения-сопоставления лексема «ласточка» ‘piäčköi’ аллитерируется с определяемым словом «печушка» ‘piäččzed’: «Dai pangoa hod (i) kallehele armoizele yksin igäzien kodizienстр. 379 čuppuzih hod (i) piätšköipezäizen suurevoud (i) päččized(i)» – «Да и поставьте хоть драгоценной милостивице в уголке одновекового домика хоть с ласточкино гнездо размером печушку» (КП №153).

В южнокарельских плачах регулярны расспросы, пришлось ли покойному по нраву «налаженное» для него жилище? («Liännemmogo luadinnuh igäzet kodized sinule mieldy myäte?» – Itk_Aun №2; сходно КП №180). Эти расспросы встречаются и в русских плачах А.М.Пашковой из Пудожского уезда: «По уму ль тебе, по разуму, / Уж как это вито гнездышко / Да хоромное строеньице?» (РПК №1, ср.: №2 ст.333–337, №3 ст.84–86). Однако за расспросами следует резко контрастирующее с доверительным обращением к покойному безнадежное признание Эго. За счет отрицания перечисляемых признаков обрисовано негодное для живых жилище, переселение в которое отчуждает покойного от родных навек. В тексте РПК №2 вслед за сентенцией «сама знаю, сама ведаю» готовый гроб описан с точки зрения остающихся жить: «Это витое то гнездышко / По низу не обложенное / По середочке не мшонное, / По верху не шеломченное / Да внутри не отепленное, / Нет брусовых белых лавочек / Нет косящатых окошечек, / Нет кирпичной теплой печушки, / Только доски-то сосновые, / Как бы дубовая колодина». Однако и в русских плачах изображения жилища для покойного пронизаны живой пульсацией словесной ткани, борением надежды и отчаяния, ведь при отрицании называются (т.е. появляются в мысленном визуальном «кадре») сами признаки: окошко и печка, да и синтаксическая семантика, выявляющаяся при варьировании, не сводима к отрицанию. В плаче И.А.Федосовой о дяде двоюродном выстраивается психологически сложная сцена. Эго обращается к вдове с риторическими расспросами, включающими трехчастную антитезу. Наблюдения Эго изложены без диалога: «Што ведь плотнички-работнички постукивают, / Али дом они у нас да перестраивают? / …Не того да оны плотнички постукивают! … / Они делают немшёную хоромину». Затем высказывается выраженная императивом глагола просьба плотникам: «Прорубите-тко косевчаты окошечки, / Вы поставьте-тко стекольчаты околенки, / Обнесите-ка брусовы белы лавочки, / Вы складите-тко кирпичну теплу печеньку!» (Барсов, №14, с.177–178).[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Стереотипен перекликающийся с антитезой в этом плаче финал пронзительной ижорской баллады калевальской метрики «Ягоды для мамы». Угостившись самыми сладкими и красными лесными ягодами, мать заболела, а пока дочь бегала за помощью к колдунам из Выру, умерла. По возвращении Эго узнает у брата, зачем тот заколачивает доски. В тексте, записанном В. Поркка [6] , расспросы предваряют появление перед глазами Эго покойницы: «Velloi vaite vastaeli: / „En vessä sotiv[ennooja], / Sotilaivoja r[akenna], / Sotiairoja as[eta], / Vessän kuolleen kotia, / Maaha männeen maijaa, / Katoneen kartanoa.“ / Miä tuimana tuppaa, Savvuna salen sissää. / Emoi on laaittu laavitsalle, / Ojennettu olkuisille, / Pantu on alle palttinaisen» – «Братец мудро отвечает: / „Не вытесываю ладьи боевой, / Боевых кораблей не с(трою), / Боевых весел не прикрепляю. / Вытесываю дом умершей, / Для идущей в землю хижину, / Для исчезнувшей усадьбу“. / Я безумною и в избу, / Дымом в залу я ворвалась. / Мать устроена на лавку, / Распрямлена на солому, / Положена под полотно». Позу покойницы в балладе характеризует стереотипное в ижорских причитаниях наблюдение, скрепленное аллитерацией опорного словосочетания, например, в плаче по мужу Парой, уроженки Кантокюля и жительницы Юхенмяки прихода Тюро, в записи В.Поркка 1882 г.: «Jokos nyt ojennettiin oikioille olkusille…» – «Неужели ли же распрямили (его) на прямые соломушки» [7] .

Схождения словесной изобразительности выявляются на уровне визуального, мысленного кинокадра.

Пейзажи с растениями и погодными явлениями (вроде суховейного ветра, дождя, обледенения, снегопада), интерьеры «жилищ» (оставленного живым и обретаемого на том свете), персонажи плачей (от самих оплакиваемых покойниц и покойников и их близких, родных и односельчан, пришедших в текстовое пространство из бытовой реальности, и герои из фантастического мира, включая Спасушек-прародителей, ожидающих по ту сторону невозвратимого пути) – со всей кинематографической яркостью динамически сменяемых кадров предстают перед нами в словах плачей.

Этноспецифическим для прибалтийско-финских народов можно считать представление о появлении покойного в птичьем обличье. Желаемое появление покойного в обличьи птицы фигурирует даже в voikud на средневепсском диалекте, например: «Käroute-se, kalliž kandjaihudem, libedaks linduižeks, käbedaks kägoihudeks, i lebastade minunnost jugedaлe radoлe, ištte mi ruunembaižhe tihedaha koivuižehe, mi aлembaižele oksaižeлe, sid min’ roskažin, kun minä elän…» – «Обернись ты, драгоценная выносившая меня, проворной пташечкой, красной кукушечкой, отдохни подле меня от тяжкой работушки, присядь на ствол густой березоньки на нижнюю веточку, тогда я расскажу, как я живу…» [8] . Устойчиво используемая в карельских и ижорских плачах грамматическая форма – падеж состояния эссив – заключает в себе предметную семантику состояния как результата магического превращения. Зачастую покойного призывают показаться в обличье лебедя, характеризуемого эпитетами вроде «золотой» и/или «белый державный»: «Etkö kukkahina kultajoučenuisina vois kuulušyntysistä kujin ylenekšellä kujin kohtalaiseni..? – «Разве ты не мог бы цветущими золотыми лебедушкамистр. 380 подняться, мой суженый..?» (КП №40). В плачах Южной Карелии регулярно упоминается появление покойного в виде проворной пташки-бабочки. Выделяются две модальности, одна из них – скорбный вопрос: «Eigo hot tul erähil aigažil / liibujoina liibulinduzinna kaččomah / mittumih luadužih jäimmö elämäh?!» – «Разве не придет хоть когда-нибудь порхающей птичкой-бабочкой посмотреть, на какой лад мы остаемся жить?!» (Itk_Aun №4). Преобладает же выражающее надежду побуждение покойного с императивом, регулярное в людиковских плачах А.В.Чесноковой: «Ka hot sinä tulettele hot’ pienih puuhužidien pieähyžih hot’ čiučoilinduzinna da liipui-linduzinna!» – «Так ты прилетай хоть на вершины маленьких деревьев, хоть птичкойворо-бушком да птичкой-бабочкой» (КП №219). Точное определение вида пташечки как воробушка встречается и в беломорско-карельских записях, например, в плаче 1979 г. по подруге-сверстнице Ф.Д.Никоновой из Софпорога Лоухского района: «Eikö hot vallan arnahina varpuhislintusina vallan kualelis vallan šuurissa vaimala ajoissa vualimaisie vallan šilmittelömäh?» – «Разве не прибрела бы милой воробушком-пташечкой хоть в великие печальные времечки своих выпестованных поглядеть?» [9] Восклицание Эго в плаче по матери И.А.Федосовой – «Хоть с погоста прилети да черной галочкой, / Перелетной покажись да малой пташечкой…» (Барсов №4, с.69, ст.19–20) – строится с использованием творительного падежа. В плаче по сестре, записанном от уроженки Калязинского уезда Тверской губ. Клавдии Мамоновой (Барсов №11, с.140), данная константа в строке 36 усиливает смысл традиционного метафорического уподобления родного дома гнезду: «Возвейко-ся малой пташечкой / Во свое-то ли тепло гнездышко!» В ее же плаче племянницы по дяде и вдовы по муже (Барсов №12, с.148) в строках 71–74 покойного призывают прилететь в обличье птицы, чтобы приглядеть за детьми во время страды, упоминая названия птиц, но не само это слово: «Хоть с чиста поля явись ясным соколом / Со темных лесов явись сизым голубем, / Хоть с глубоких озер серой утушкой».

Обращенному к покойному призыву показаться после смерти в обличье птицы можно противопоставить упоминание о птицах в сентенции о непреодолимой невозвратности смертного пути, например, в поминальном плаче по сыну А.М.Пашковой: «Сама знаю, сама ведаю: / Как со этой со сторонушки / Нету пешому-то выходу, / Нету конному-то выезду, / Нету птиченки ведь вылету / Да писемышку нет выносу» (РПК №4, ст.80–91).[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Распространенность и большая однородность эмоциональных оценок вербальных констант, отражающих представление о птице, в обличье которой может показаться близким покойный, в карельских похоронных и поминальных причитаниях по сравнению с большей противоречивостью севернорусских плачевых параллелей можно объяснить наблюдением: «Карелы гораздо меньше чурались умерших сородичей. …Боялись не столько покойников, сколько калмы» [10] . Впрочем, и в текстовых воплощениях карельских этнопоэтических констант за счет изменения формальных грамматико-синтаксических характеристик в выкристаллизовавшейся словесной формуле проявляются различия индивидуальной эмоциональной оценки исполнительницами традиционного мотива.

• [1] Степанова А.С. О собирании, современном состоянии и некоторых особенностях поэтического языка карельских причитаний // Карельские причитания / Изд. подгот. А.С.Степанова, Т.А.Коски. Петрозаводск, 1976. С. 11, 18 (далее – КП).
• [2] Кузнецова В.П. Вепсско-русские параллели (на материале свадебной обрядности) // Вепсы: История, культура и межэтнические контакты. Петрозаводск, 1999. С.133.
• [3] Helmi ja Pertti Virtaranta. Ahavatuulen armoilla: Itkuvirsiä Aunuksesta / Toimittaneet Raija Koponen ja Marja Torikka. Helsinki, 1999. N 3 (SUST 234) (далее- Itk_Aun).
• [4] Русские плачи Карелии / Под ред. М.К.Азадовского. Петрозаводск, 1940. №21 (далее – РПК).
• [5] Причитанья Северного края, собранные Е.В.Барсовым / Изд. подготовили Б.Е. и К.В. Чистовы. СПб., 1997. Т.1: Похоронные причитания. №7. С.94 (далее – Барсов).
• [6] Suomen kansan vanhat runot. III. Länsi-Inkerin runot. 2. Toisinnot 1251–2580. Julk. Väinö Salminen ja V. Alava. Helsinki, 1916. N 1520 (SKST 139, 2).
• [7] Inkerin itkuvirret – Ingrian Laments. Toim. Aili Nenola. Helsinki, 2002. N1322 (SKST 735).
• [8] Образцы вепсской речи / Сост. М.И.Зайцева, М.И.Муллонен. Л., 1976. №45 в.
• [9] Песенный фольклор кестеньгских карел / Изд. подгот. Н.А.Лавонен. Петрозаводск, 1989. №129.
• [10] Сурхаско Ю.Ю. Семейные обряды и верования карел (конец XIX – начало XX в.). Л., 1985. С.151.