Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Аннотация: В статье поведенческая активность участников Кижского восстания анализируется с точки зрения культурной семантики, воплощенной в их разнообразных «протестных жестах». Гер – меневтическое проникновение в символический мир специфических мифов и ритуалов традиционной культуры позволило адекватнее понять внутреннюю природу народного недовольства и его внешних проявлений.

Аннотация: The article deals with the analysis of behavioral activity of Kizhi Uprising participants embodied in their various «gestures of protest» in terms of cultural semantics. A hermeneutical insight into the symbolic world of specific myths and rituals of traditional culture promoted deeper understanding of the inner nature of people’s discontent and its external manifestations.

Keywords: Kizhi Uprising; state peasants; traditional culture; myths and rituals;

стр. 84Кижское восстание 1769–1771 гг. не часто становилось объектом специальных исследований. Едва ли не единственным его монографическим воплощением остается книга историка Я. А. Балагу- рова, впервые изданная на заре 1950–х гг., а вторично – в переработанном и сокращенном варианте к 200–летию олонецких событий. Опираясь на марксистскую теорию классовой борьбы, автор тщательно реконструировал нарративную сторону, формы и идейные установки народного протеста в Заонежском крае, что избавляет нас от необходимости их очередного пересказа.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

На современном этапе развития гуманитарных наук с его подчеркнутым плюрализмом и междисциплинарным императивом сложились условия для дальнейшего эвристического прогресса в изучении темы. В свете новых научных парадигм по–иному формулируется задача ученого, долженствующего проникнуться культурной семантикой изучаемого мира, понять взгляды и ценности тех людей, которые его населяли. Поэтому выявление природы непокорства приписных крестьян в 17691771 гг. побуждает нас уважительно «прислушаться» к их собственным «голосам», «довериться своим «собеседникам» (изучаемым персонажам, их сподвижникам, противникам и сторонним наблюдателям), а потому взять за основу их критерии» и оценки происходившего. [1]

Вследствие того, что объективная реальность былых столетий обнаруживает себя через источники как совокупное множество субъективных смыслов, их раскрытие с необходимостью ведет историков в мир бессознательных символов, полуразгаданных знаков и подразумеваемых значений. На первый план в исследовании выходит не событийный, а эмотивный дискурс прошлого, в свете которого более значимым оказывается не то, что было «на самом деле», а как оно воспринималось современниками и «разыгрывалось» в их умах. Такое культурологически ориентированное «проникновение» в историю не только позволяет выявить категории и механизмы культуры, воплощенные в повседневном быту жителей приписных селений Заонежья, но и служит герменевтическим индикатором их протестной активности.

По условиям времени рационально мыслящими атеистами и тем более «прирожденными бунтарями», нетерпеливо ждущими революционного клича, карельские крестьяне XVIII в., конечно же, быть не могли. Их слова и поступки говорят о них как убежденных православных монархистах и традиционалистах. Присущая им «картина мира» пронизывалась ментальной идеализацией минувшего «золотого века». Традиция как сакрализованный опыт предков являлась краеугольным камнем всей социокультурной системы и от поколения к поколению транслировалась через практическую имитацию и/или многочисленные фольклорные формы. Высокая эффективность усвоения традиции достигалась постоянным воспроизведением различных символических текстов (мифов) и действий (ритуалов). В этом архетипическом двуединстве миф раскрывал смыслополагающие ценности традиции, а ритуал являлся их визуальной манифестацией.

стр. 85Первый из названных аспектов в условиях Кижского восстания реализовывал себя в монархической мифологии, в контексте которой царь – не просто наместник Бога на земле, но и гарант незыблемости установленных им порядков. Признание «посреднической миссии» царя между небом и землей репрезентировало святость его власти и в умозрительной схеме социальной стратификации отводило ему почетное место в рядах «своих».

Мироощущение вселенной как изначально построенной на принципах социальной правды должно было побуждать крестьян задумываться о происхождении жизненных невзгод. Единственно возможный в бинарной системе культурных координат ответ предполагал наличие «чужеродного» по отношению к «своей» социальной группе фактора: «Народному монархизму была присуща черта, которая существенно отличала его от официальной идеологии. Это отделение царя от сановников, бюрократии, помещиков, заводовладельцев (“бояр и чиновников”), даже противопоставление их». [2] [текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Как не раз бывало в нашей истории, ключевую роль в разжигании кижских страстей сыграло не столько наличие объективных причин для недовольства (они – дело тягостное, но привычное), сколько субъективно переживаемый повод, позволивший «бунтовщикам» осознать правомочность своих притязаний. Историки восстания ошибаются, будто «поводом» к нему стало увеличение в соответствии с сенатским указом 27 мая 1769 г. «подушной и оброчной подати» «с 1 рубля 70 копеек до 2 рублей 70 копеек», а также изменение способа оплаты. [3]

Унифицированный механизм платежей выглядел так: если раньше вся «сумма подушного оклада, заработанная крестьянами на заводах, не выдавалась им на руки, а вносилась заводами в государственную казну», то отныне «на заводах крестьянин обязан был по–прежнему отрабатывать 1 руб. 70 коп.», а оставшуюся часть погашать самостоятельно. Причем «по желанию» ему «разрешалось отрабатывать и этот рубль на заводах с непременным условием поступления денег в казну». [4]

Нововведения объективно отягчали положение работников и не вызвали у них бури восторга. И все же не могу согласиться с их трактовкой в качестве «повода» кижских беспорядков. Уязвимость схемы «эксплуатация–протест» была осознана уже советскими историками, доказавшими, что неверно «автоматически выводить степень народного возмущения из размеров феодальных повинностей»: «Часто бывало так, что подвергавшиеся особенно жестокой эксплуатации крестьяне оставались не втянутыми в движение, а их менее эксплуатируемые собратья вели активную борьбу». Это объяснялось тем, что для крестьянской психологии «характерна особенно болезненная реакция на «незаконные» поборы, даже если они невелики». [5]

Показательно, что сенатский указ не вызвал сколько–нибудь серьезных волнений в приписной деревне России. Они вспыхнули только на Олонецких заводах, именно здесь случилось что–то такое, чего не было в других местах.

Как представляется, в кижской «замятне» провокативную роль сыграл не указ как таковой, а толкование его содержания заводским регистратором Назимовым. На сходке во всеуслышание он «говорил, что по оному указу крестьянам заводскими работами зарабатывать только семь гривен, а два рубли дано на волю: кто хочет зарабатывает, а кто хочет, то деньгами платит. И для того де вам надобно подать в канцелярию просьбу о тяготах заводских, чтоб дозволила взносить деньгами в казну». [6] [текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Удовлетворенные разъяснением, «мирские люди» решили, «что указом Сената» им «даруется льгота», и «стали о том размышлять, что когда он, приказной человек, о дву рублях, чтоб их зарабатывать, ничего не сказал, то их зарабатывать и не следует». [7]

Настойчивые попытки местных чиновников с помощью военной силы принудить население к заводским работам в полном объеме только накаляли обстановку, стимулируя перерастание пассивного протеста в активную форму. По свидетельству солдата Лапакова, «бывшие в том скопе крестьяне… всю команду разбили и многих из нас едва до смерти не убили и имевшие у некоторых солдат ружья переломали, похваляяся: «Пущай де сама комиссия появится к нам, то мы знаем как и с нею управиться, а не только с вами, и вы к нам впредь не ходите»». [8]

стр. 86Не подчинившись неправедным, на их взгляд, требованиям заводского начальства, восставшие вовсе не помышляли о непримиримой борьбе с самодержавием и продолжали считать себя верными государевыми слугами. По их собственным словам, как «до сего, так и ныне, ни по каковым е. и.в. указам… ослушательств в заводских работах, хотя с крайним изнеможением, не имели» и по прежнему «оне ее величеству повинуются». [9]

Негодование «произволом» администрации готовило подходящую психологическую атмосферу для актуализации монархического мифа. В погостах и волостях все чаще стали поговаривать о наличии «милостивого» царского указа, которым удовлетворяются все их чаяния. Один из вожаков восстания Соболев уверял, «что де имеет он у себя инструкцию», будто бы данную ему «за подписанием собственные е. и.в. руки, в которой притом собственною е.и.в. рукою приписано три строчки в такой силе, что кто из нас, крестьян, имеет какую нужду и обиду, то б неустрашаясь подавали самой е. и.в. просьбы с тем еще, что если вдруг всего не припомнят написать, то хотя через час, что и еще к тому о своей нужде вспомнят, подавать же высочайше дозволила». [10]

В условиях господства устной культуры не верить оптимистическим слухам, тем более совпадавшим с массовыми ожиданиями, было невозможно. В мифологическом сознании заводских крестьян слухи фактически тождественны действительности. Так, от правительственного эмиссара Ржевского во время его приезда в Олонецкий край в «некоторых селениях» буквально «требовали «настоящего» царского указа, чтобы он был написан «в трех строчках золотыми словами с золотой кистью»». [11] [текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

В силу сакральной насыщенности обозначенного цветового предпочтения указ с какими–то иными атрибутами доверия у протестующих вызвать не мог. Понятие «золотой» в традиционной культуре соотносилось «с представлениями о «верхнем» мире, сфере божественного, с высшими ценностями». Поэтому в народной мифологии этим признаком наделялось «все чудесное, сверхценное», имеющее «непосредственное отношение к Богу, Богородице, ангелам и святым» и характеризующее «принадлежащие им предметы», в данном случае – «милостивый» царский указ. [12]

Априорная убежденность в том, что царь находится на стороне народа, императивно определяла ритуал поведенческих манипуляций, содержащийся в самой структуре монархического мифа.

Обязанностью верноподданных считалось донести до государя с помощью челобитной всю правду о злых делах «изменников», противящихся воле Господа и царя. Сделать это можно было только по всеобщему согласию приговором суема, чем дополнительно обеспечивалась легитимация предписанного начинания.

Правомочность принятого решения закреплялась круговой порукой – одним из самых древних культурных архетипов. По словам бывшего старосты Запасова, «мирской приговор делали оне так, что не было в том ни первого ни последнего, а все вообще, а в том стоят и поныне. В чем и он с ними со всеми согласен, и за что мир, за то и он, а особенного ничего не сделает». [13]

Составление челобитной и отправка ходатаев, осмысленные как праведное и богоугодное дело, также сопровождались комплексом традиционных религиозных ритуалов с участием священников Кижского погоста Ефимова и Васильева, которые отслужили «в церкви Спаса Преображения господня молебен», а все «челобитчики принесли присягу на верность мирскому делу», [14] после чего, не сомневаясь в справедливом ответе царя, крестьяне, в ожидании его, прекратили выполнение заводских работ. По сообщению администрации, те «во всем учинились ослушны», заявив, «какая б команда и откуда ни была, ежели не объявят именного указа, оную бить». [15] Пассивное упорство крестьян подкреплялось столичными новостями об успешном продвижении ходатайства, «уже в чем надлежит челобитье подано самой е. и.в. всемилостивейшей государыне. Чтоб оные мирские люди верно надеялись и в заводские работы отнюдь не вступали». [16] [текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Ощущение легитимности народной позиции выражалось в легальной форме протестных акций. Все время, что длились беспорядки, их участники открыто жили в своих селениях, допускали туда стр. 87 представителей враждебной стороны, вели с ними переговоры, а одному из них дали подводу для проезда, хотя «вслед его многолюдным же и оруженным скопом провожали». [17]

Отсутствие робости перед жерлами наведенных орудий также говорит об уверенности, что ничего противозаконного они не делали, и солдаты не посмеют стрелять в верных государевых людей, а «только как пушками, так и командою их стращать» будут. [18] Картечный залп с жертвами среди собравшихся символизировал пробуждение в их сознании сомнений и чувства вины: «Постой, дай нам подумать», и «вскорости мне намерение свое объявили до того, что сперва многие, а потом и все стали просить к подписке бумаги и чернил», – рапортовал полковник Урусов. [19] Эпилогом почти трехлетнего противостояния стала расправа над главными « возмутителями» волнений. Ее неоправданная жестокость, выразившаяся в публичной процедуре ритуального маркирования тел клеймами, кнутом, плетьми, членовредительскими наказаниями говорит о глубокой культурной пропасти между победителями и побежденными.

В рационализированном восприятии первых чрезмерная суровость и зрелищность наказания, устрашая, должны были надолго отбить охоту у «злодеев» к нарушению государственного порядка. Но и в эмоционально–образной «картине мира» «ослушников» их противники – это «воры» и «разбойники», изменившие «милостивой» воле государыни–императрицы. В глазах крестьян Кижское восстание было движением за царя, а не против него, а потому в поведенческой практике своих участников ритуально манифестировало мифологические основания традиционной культуры.

• [1] Усенко О. Г. Новые данные о монархическом самозванчестве в России второй половины XVIII века // Мининские чтения. Нижний Новгород, 2005. С. 74–75.
• [2] Побережников И. В. Слухи в социальной истории: типология и функции (по материалам восточных регионов России XVIII–XIX вв.). Екатеринбург, 1995. С. 20.
• [3] Балагуров Я. А. Кижское восстание 1769–1771. Петрозаводск, 1969. С. 20.
• [4] Булыгин Ю. С. Приписная деревня Алтая в XVIII веке. Барнаул, 1997. Ч. 1. С. 113.
• [5] Шапиро А. Л. Волнения старорусских крестьян в 1671 г. // Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. Л., 1967. С. 315.
• [6] Кижское восстание 1669–1771. Документы. Петрозаводск, 1977. С. 34 (далее – Документы).
• [7] Балагуров Я. А. Кижское восстание 1769–1771. С. 22; Документы. С. 37.
• [8] Документы. С. 85.
• [9] Там же. С. 48, 120.
• [10] Там же. С. 94.
• [11] Балагуров Я. А. Кижское восстание 1769–1771. С. 64.
• [12] Агапкина Т. А., Виноградова Л. Н. Золото // Славянские древности: Этнолингвистический словарь. М., 1995. Т. 2. С. 352–355.
• [13] Документы. С. 70–71.
• [14] Там же. С. 96; Балагуров Я. А. Кижское восстание 1769–1771. С. 48, 67.
• [15] Документы. С. 59, 106.
• [16] Там же. С. 107.
• [17] Там же. С. 113.
• [18] Там же. С. 121.
• [19] Там же. С. 122–123.