Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Аннотация: В статье обосновывается актуальность этнографических исследований коллективных практик по сохранению коллективной солидарности и противостоянию внешним рискам. Автор считает, что подобные исследования должны изучать не только традиционные формы коллективной жизни. Необходимо изучать на историческом материале использование традиционных практик в условиях процессов ускоренной модернизации, которая сопровождается политическими и экономическими катаклизмами, а также изучать современные формы коллективной солидарности, сохранившиеся в малолюдных и отдаленных поселениях. Эта информация даст материал для осмысления и моделирования возможных форм коллективного поведения в случае возможных социальных, природных или техногенных катастроф. В таких обстоятельствах могут быть реанимированы не только положительные практики (коллективная солидарность, взаимопомощь), но и практики, имеющие в современном обществе негативный оттенок («самосуды», «коллективная порука»).

Этнография; социальные риски; коллективная солидарность; коллективные социальные стратегии; Русский Север;

Summary: Article is devoted to relevance of ethnographic researches collective the practician on preservation of collective solidarity and opposition to external risks. It is necessary to study not only traditional forms of collective life, but on historical material ways of use traditional the practician in the conditions of processes of the accelerated modernization which is supplemented with political and economic cataclysms, and also to study the modern forms of collective solidarity which remained in the poorly populated and remote settlements. This information will give material for modeling of possible forms of collective behavior in case of social, natural or technogenic catastrophes. In such circumstances, can be revived not only positive practice (collective solidarity, mutual aid), but also practices that in modern society has a negative connotation («mob law», «collective guarantee»).

Keywords: Ethnography; Social risks; Collective solidarity; Collective social strategies; Northern Russia;

Статья подготовлена в рамках исследования, поддержанного грантами Российского гуманитарного научного фонда (проект № 15–1129601) и Российского научного фонда (проект № 15–18–00104).

стр. 162Исследуя специфику социального развития северорусского населения в условиях модернизации всех сторон жизни (что явилось содержанием истории России в первых десятилетиях ХХ в.) путем реконструкции повседневных и экстремальных практик как отдельных людей, так и небольших, локально проживающих социумов, их самосохранительных технологий, [1] автору сложно было видеть в этом историческом материале нечто иное, кроме отживших социальных форм.

Проявления подобных стратегий и технологий в модернизированном обществе принято рассматривать как актуализацию коллективной памяти в условиях социальных рисков, схожих по форме с теми, с которыми люди встречались в период складывания первичной социальности, а также при ее перерастании в «расширенное» общество. [2]

Исторический материал убеждает, что краткосрочный, хотя и бурный период общественных изменений не стер из коллективной памяти населения стратегий и социальных практик, подтверждая наличие внушительного инерционного запаса традиционной культуры, который позволял обеспечить самосохранение социума в условиях непредсказуемости общественного развития.

По мнению израильского социолога Ш. Эйзенштадта, культура – это не только хранилище проверенных временем стратегий выживания, которые могут оказаться неадекватными вызовам модернизированного общества. Она сама является источником инноваций. Поскольку представление о стр. 163 справедливом «порядке» в различных культурах разнится, то и коллективное поведение отличается, «открывая путь зачастую противоположным типам социальной и культурной динамики». Массовые протесты, включая разрушительные революции, которыми оказывается охваченным население стран, находящихся на начальных стадиях «догоняющей модернизации», не являлись, по мнению Эйзенштадта, демонстрацией неприятия навязываемых инноваций, а отражали «процесс реконструирования ряда существующих [социальных и культурных] моделей» и подготовку их к функционированию в новых реалиях. [3]

Вместе с тем наблюдаемые сегодня события (проявления гражданской войны на Украине, демонстрирующие «стратегии выживания» населения, оказавшегося – не столько на территории безвластия, сколько в ситуации идеологического противопоставления самих властей, в том числе местного управления) убеждают в правоте сторонников «культурной детерминации» всех сторон жизни даже вполне «современного» общества.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

В связи с этим историко–культурные и этнологические исследования, в том числе полевая работа в относительно замкнутых (по крайней мере, по причине территориальной удаленности и малолюдности) социумах становится актуальной, поскольку дает эмпирический материал для осмысления прошлого и реконструкции возможных поведенческих стратегий в случае возникновения экстремальных условий – к которым можно отнести любые современные риски, будь это экологическая или военная катастрофа, экономический или демографический кризис.

Как живут люди в отдаленных и малонаселенных территориях, вдали от служб МЧС, от социальных услуг, вдали от «скорой помощи», милиции и банков? Ответ очевиден: благодаря продолжающим существовать социальным связям, взаимопомощи, коллективной солидарности. Наше исследование [4] показало, что традиционная опора на семью, на родственников и соседей сохраняется по крайней мере в первом поколении мигрантов из села в город. Несмотря на более комфортную существующую систему получения необходимых услуг и помощи от соответствующих централизованных служб, подобная, традиционная солидарность препятствует распылению, атомизации современного общества, поддерживает семейные и дружеские узы, просто человеческие отношения, потеря которых сейчас едва ли не самый большой социальный риск с непредсказуемыми последствиями. Солидарность современного общества, проявляющаяся, например, в коллективной благотворительной помощи, является эфемерной, поскольку при изменившихся условиях может быть разрушена (чему было немало свидетельств в истории ХХ в.).

Пытаясь смоделировать поведение современных людей в условиях разрушения привычной социальной, транспортной, производственной, политической инфраструктуры, есть смысл обратиться к социокультурной истории периода социальной и культурной модернизации, которая в вялотекущем состоянии наблюдалась на рубеже и в начале ХХ в. Естественное перерождение традиционного общества в « современное» и «расширенное», эволюционный переход в новое социальное состояние было прервано политической нестабильностью, активной деятельностью сторонников революционного изменения всех сторон жизни, а также резким понижением уровня благосостояния населения, вызванным в 19161917 гг. военными обстоятельствами, усилением в связи с этим давлением государства на народ. [5]

Все эти обстоятельства в комплексе создали предпосылки для реанимации забытых в более благополучные времена традиционных стратегий и практик выживания и коллективного самосохранения.

Русская революция предложила исследователям для изучения феномен распада в результате социокультурного кризиса социальной ткани и последующего восстановления социальности, первоначально в довольно примитивных формах. Этот процесс наблюдался в 1917–1922 гг.; прежде всего в крестьянской среде, которая благодаря возможностям самообеспечения и в какой–то степени изолированного от власти и государственного закона проживания могла существовать относительно самостоятельно; но отдельные его проявления происходили и в городах, где, несмотря на сравнительно небольшую историческую дистанцию, отделявшую урбанизированные формы жизни населения от полунатуральных, подобное «погружение» оказалось особенно болезненным, нередко принимая формы «одичания». [6] [текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

стр. 164Этот социальный феномен в современной науке принято описывать с помощью понятия архаизация, [7] означающей форму социальной регрессии как результата следования культурным программам, сложившимся в ранних пластах культуры и не отвечающим характеру и масштабам новых опасностей.

Социальный опыт существует в разнообразных локально–территориальных формах, обусловленных спецификой приспособления населения к природно–климатическим, а также социально–историческим обстоятельствам. С другой стороны, применение социального опыта в конкретных кризисных обстоятельствах способствовало возникновению специфических форм. В связи с этим отдельные формы социальной жизни населения северных губерний, реанимированные в результате возникавших «ситуаций социокультурных диспропорций», [8] нуждаются в дополнительном рассмотрении и осмыслении.

Именно с помощью этнографических исследований можно выявить пережитки моделей сохранения коллективной солидарности, нередко проявляющиеся в виде противопоставления «чужакам», «чужим влияниям», а также в виде группового давления на тех со–общинников, чье поведение локальными обществами воспринималось как девиантное. [9] Так, наблюдая происходившие в северной деревне в 1990–е гг. социальные процессы, можно было обнаружить определенные параллели с событиями, например, 1918 г., когда в деревню возвращались различные отщепенцы (отходники, демобилизованные солдаты), принося новые поведенческие модели и ценностные представления, угрожавшие относительному благополучию и стабильности населения. Механизмы противодействия таким инновациям, выработанные в локальном (прежде всего сельском) социуме в период «ползущего» проникновения модернизации (на рубеже и в начале ХХ в.), оказались бессильными перед массированным давлением чуждой культуры. Тогда были реанимированы такие формы коллективного противодействия, как «самосуды», принимавшие в некоторых случаях жестокие формы наказания, вплоть до убийства; при этом «приговоренному» односельчанину давалось коллективное обещание выполнить его социальные обязательства по «дохаживанию» стариков и поддержке малолетних детей.

Подобные активные формы противодействия сочетались с пассивными способами ведения «диалога» с властью, представляющими собой целый комплекс действий (и бездействий), которые следует обозначить как «круговую поруку»: здесь можно было наблюдать и защиту своих представителей, и предоставление вместо них «на расправу» власти менее значительных членов общества, и «жертвование» значимыми членами общества в целях сохранения всей группы (локального социума).

Сравнительное (диахронное) изучение множества таких фактов позволяет сравнить их с более ранними формами коллективной солидарности, сведения о которых сохранились фрагментарно или вообще могут быть восстановлены только с помощью всевозможных культурологических предположений. События периода «революционного безвластия» 1918–1919 гг., когда происходили подобные реанимации, достаточно хорошо документированы и, следовательно, изучены. Параллели с более близкими нам событиями создают представление, что самосохранительные механизмы в конкретных исторических обстоятельствах 1990–х гг. не сработали, и под давлением десоциализированных элементов, которые хлынули в деревню в постсоветский период, отягощенный экономическим, культурным и идентификационным кризисами, локальные социумы не смогли сохраниться, выстроить систему защиты. Вместе с тем вернемся к уже приведенному доводу о сохранении форм солидарности, которые продолжают существовать в первом, а иногда и во втором поколении мигрантов из деревни, что подтверждает их жизнестойкость, а также наводит на мысль об очередной их трансформации под влиянием новых «вызовов» современности.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Можно заключить, что исследование этих и подобных им социальных феноменов актуально в свете непредсказуемых последствий модернизации, и его успешное проведение возможно совместными усилиями историков, этнографов и социологов.

• [1] См.: Трошина Т. И. Динамика и направленность социальных процессов на Европейском Севере России в первой четверти ХХ века. Архангельск, 2011; Она же. Крестьянские «самосуды» в революционную эпоху: актуализация коллективного опыта (на материалах северных губерний Европейской России) // Российская история. 2012. № 2. С. 193–201; Она же. «Один за всех и все за одного»: Круговая порука как феномен социальной солидарности и его реанимация в 1918–1921 гг. (на материалах северных губерний Европейской России) // Русская старина. 2014. № 4 (12). С. 214–225, и другие работы автора по этой тематике.
• [2] Об этом подробнее: Тённис Ф. Общность и общество. Основные понятия чистой социологии. М., 2002; Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М., 1991; Хайек Ф. А. Пагубная самонадеянность: ошибки социализма. М., 1992; Ахиезер А. С. Россия как большое общество // Вопросы философии. 1993. № 1. С. 3–19.; Зиновьев АА. На пути к сверхобществу М., 2000. С. 10, 632.
• [3] Эйзенштадт Ш. Конструктивные элементы великих революций: Культура, социальная структура, история и человеческая деятельность // THESIS. 1993. Вып. 2. Т. 1. С. 208; Он же. Цивилизационные измерения социальных изменений: структура и история // Цивилизации. 1997. Вып.4. С. 20–33.
• [4] Проведенное автором совместно со студентами кафедры социальной работы и социальной безопасности Северного (Арктического) федерального университета имени М. В. Ломоносова.
• [5] В первую очередь имеется в виду реализация политики «военного коммунизма» в 1919–1921 гг.
• [6] О жизни городского населения см., например: Нарский И. В. Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917–1922 гг. М., 2001.
• [7] Левин М. Режимы и политические процессы в России в ХХ в. // Куда идет Россия?.. Социальная трансформация постсоветского пространства. М., 1996. С. 6; Ахиезер А. С. Архаизация в российском обществе как методологическая проблема // Общественные науки и современность. 2011. № 2. С. 89; Козлова Н. Н. Горизонты повседневности советской эпохи: Голоса из хора. М., 1996. С. 15.
• [8] См.: Сухова О. А. Социальные представления и поведение российского крестьянства в начале ХХ века. 1902–1922 гг. (По материалам Среднего Поволжья): Автореф. дисс. „.д-ра ист. наук. Самара, 2007. С. 4.
• [9] Многочисленные примеры повседневных и экстремальных форм сопротивления крестьянства, схожие в различных культурах, представлены в работах британского социолога Дж. Скотта. См.: СкоттДж. Оружие слабых: обыденные формы сопротивления крестьян (1985) // Крестьяноведение: Теория. История. Современность: Ежегодник. 1996. М., 1996.