Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Аннотация: Предметом рассмотрения в докладе станут слова (их значение, парадигматическая и синтагматическая сочетаемость), которые реализуют обнаруживающиеся в усть–цилемских похоронно–поминальных причитаниях мотивы, связанные с пищевым кодом традиционной народной культуры. К ним, в частности, относится мотив невозможности запить и заесть (т. е. забыть) умершего, который фиксируется в причитаниях, в том числе полученных в ходе полевой работы последних лет.

Ключевые слова: мотив; репрезентативная пара; социальный статус сиротства;

Summary: The subject of the report are paradigmatic and syntagmatic combinations that implement detected in Ust–Tsilma funeral lamentations motifs associated with the food code of the traditional folk culture. These include, in particular, the motif of impossible to wash down and seize (i. e., forgetting) of the deceased, which is fixed in lamentations, including those obtained during field work in recent years.

Keywords: motive; representative of steam; social orphanhood;

Работа выполнена в рамках проекта, финансируемого РГНФ и Республикой Коми (№ 14–14–11003 а(р)).

стр. 298Пищевой код в культуре – одна из тем, которая активно разрабатывается в науке в последние десятилетия. Еда как культурный феномен рассматривается в разных аспектах, в том числе как особая ритуалема, включенная в макротекст культуры. [1] Еда в народной традиции, являясь составной частью семейных, календарных, хозяйственных и окказиональных обрядов, служит объектом и средством разных ритуальных действий, предписаний, запретов и наделяется широким спектром культурных значений. [2] Регулярно тема еды получает воплощение в вербальных текстах традиционной культуры. Предпримем попытку выявить и описать средства и особенности реализации пищевого кода в похоронно–поминальных причитаниях одной севернорусской локальной традиции – усть–цилемской.

Пищевой код обнаруживает себя в целом ряде мотивов усть–цилемских похоронно–поминальных причитаний. Тема еды, например, отражена в мотиве благополучной (устроенной) жизни причитывающей с умершим. В перечне достоинств прежней жизни (он, как правило, представляет собой единый структурно–семантический блок «материальный достаток – соответствующая потребностям одежда и – еда») тема еды имеет два варианта воплощения. Во–первых, в конструкциях, предикативную основу которых составляют глагольные лексемы репрезентативной пары есть–пить, в том числе осложненные семантическим компонентом ‘предельная степень действия’: Пила–ела я да что хотела я, / У меня упито былоуежано (МГУ 1980 г., т 6, с. 4777 № 56 [3] ). Во–вторых, в ряду однородных членов, представляющих родовые и видовые названий блюд: Я ничем была за ним не жадная, / Я ничем была за ним не щадная /Ни свежой рыбой да ни трепущеей, /Я ни птицей да полетущеей, /Я ни ествами да ни сахарными, /Я ни сменныма да переменныма (РНБЛ № 195 [4] ).

Тот же структурно–семантический блок, включающий в качестве компонента лексемы с общим значением ‘еда’, реализует мотив положительной характеристики умершего: Она могла наша да робить–делати, /Наживать она да золоту казну, /Заводить она себе цветно платье, /Приготовить она себе вкусну еду (РНБЛ № 36).

Мотивом, получающим в текстах причитаний «пищевое» воплощение, может также быть мотив преждевременности смерти. Честной пир является в этом случае пространственно–временной точкой, которую, умирая, оставляет человек: Мы не во–пору с тобой да разлучилися, /Мы не во–время да разосталися, / На середке да на пиру честном, / При сытом столе да при родных родителях. / Я осталася посреди брусчатой лавочки (РНБЛ№ 56).

Наконец, еще один мотив усть–цилемских похоронно–поминальных причитаний – невозможности забыть умершего – реализуется посредством глагольных и именных лексем, объединенных темой еды. Типичное его воплощение может быть представлено следующим образом: Не забыть мне будет тя, стр. 299 ладо милое, / Не запить тебя да зеленым вином, /Не заесть тебя да медом–патокой, /Яствами да тя сахарными, / Тя сахарными да переменными (РНБЛ№ 19). В обиходной диалектной речи, фиксируемой словарями, отмечено соответствующее данной вербальной реализации мотива устойчивое сочетание «Ни заесть, ни заспать, ни заесть, ни запить» в значении ‘не забыть никак чего-л. тяжелого (горя, несчастья)’ и ‘постоянно думать, вспоминать, тосковать о ком-л.’ (СРНГ, 10, 75 [5] ).[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Остановимся прежде всего на характеристике самой репрезентативной пары заесть–запить. Данные слова, имеющие в современном представлении нетождественные денотаты, исторически выражают одну и ту же идею: ведущим компонентом в их смысловой структуре оказывается сема ‘поглощать пищу’, а характеристики поглощаемой еды – твердая или жидкая – семами вспомогательными, сопутствующими. Поэтому, например, производные с формально разными корнями могут выражать одинаковый смысл: с одной стороны, слово пир (с тем же корнем, что и в пить) имеет общелитературное значение ‘обильное угощение’ (МАС, 3, 124 [6] ), с другой – глагол заедать (с тем же корнем, что и в есть) развивает диалектное значение ‘утолять жажду’ (СРНГ, 10, 75).

Общее для глаголов есть и пить действие поглощения пищи по своей анатомической природе складывается из двух последовательных действий: (1) посредством движений (кусательных, жевательных и глотательных), (2) пища перемещается из внешнего относительно едока пространства во внутреннее (в других категориях: из чужого становится своим).

Воздействие на объект поглощения посредством его раскусывания / пережевывания выступает в языке основой для целой цепочки переносных значений, которые объединяются идеей разрушительного по своему характеру действия. Сферой приложения разрушительных сил является физический мир: ср. есть ‘раздражать, разъедать (о дыме)’ (МАС, 1, 457), изъесть ‘испортить, повредить, грызя или подтачивая’ (МАС, 1, 657), заедать ‘начать щипать, разъедать (кожу)’ (СРНГ, 10, 75). В смысловой структуре глагольных лексем с корнем -ед- может также реализовываться регулярная в русском языке модель переноса значения «разрушения в физическом мире – разрушения в психическом или социальном мирах»: есть ‘мучить, не давать покоя (о болезни, заботе, тоске)’ (МАС, 1, 457), с одной стороны, и ‘попрекать, бранить, изводить, не давать покоя’, с другой (там же). Значения, смежные с последним из приведенных, зафиксированы в народной речи, в том числе в печорских говорах, у многих глаголов, производных от есть: есться ‘ссориться, браниться’ (СРГНП, 1, 201 [7] ), изъедаться ‘ссориться до разрыва отношений’ (СРНГ, 12, 176), заедаться ‘вызывать на ссору, задирать, ссориться’ (СРНГ, 10, 75).

Вторая характеристика действия по поглощению еды – ее освоение, присвоение – получает очевидное вербальное выражение, как кажется, только в диалектной речи: глагол заедать имеет в народных говорах значение ‘присваивать (чужое)’ и ‘хватать, распространяться, продолжаться на какое-н. пространство’ (СРГНП, 1, 233; СРНГ, 10, 75). Именно такая интерпретация поедания – как присвоения, обладания, и в результате освоения мира – является исходной, архетипической. [8]

Показательным для подобного осмысления еды является употребление в печорских говорах глагола наедать в рассказе о последних минутах жизни человека. Жительница д. Скитской пор. Пижма (Усть-Цилемский р-н) Наталья Ивановна Поташова, рассказывая о смерти соседки, вспоминает ее слова, обращенные к дочерям: Ну, и она заболела. <…> И девки чё ли гладят сидят, она: «Эки эти девки! У меня уж смерть идет, а они наедают мне», – говорит. А оказывается, я только двери–те открыла, и она скончалась. Вот они мне сказывали: «Эки эти девки: наедают, а уже и смерть». Даже никакой боли не чувствовала» (ФА СыктГУ, УЦ, 03364–80 [9] ).[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Описанная ситуация обнаруживает два противоположных устремления ее участников: умирающая женщина уже готова перешагнуть черту, разделяющую жизнь и смерть, а дочери не отпускают мать, стремясь на максимально долгое время оставить ее своей, «сусветной» и поэтому гладят ее, «наедают ей», тем самым символически обозначая ее принадлежность миру живых.

Когда же оказывается, что удержать члена рода в этом, своем мире не удалось и смерть произошла, сирота (в широком, типичном для причитаний, смысле слова – любой человек, переживший смерть близкого) испытывает в отношении умершего следующую потребность – нужно перестать его помнить. Вербальным способом обозначения этого действия как раз и оказывается производное слово с корнем -ед – (и -пи-), как, например, в приведенном выше мотиве похоронно–поминальных причитаний.

стр. 300Значение ‘забыть’ у членов репрезентативной пары заесть–запить в таком контексте развивается на основе собственно «пищевого» значения в результате переноса названия по сходству ‘съесть что-л. для заглушения неприятного вкуса ранее съеденного или выпитого’ – заесть (МАС, 1, 519) и ‘выпить что-л. сразу после принятия какой-л. пищи’ – запить (МАС, 1, 557). Общим смысловым компонентом для обеих лексем является обозначение действия, которому предшествовало другое, тягостное, нежелательное, и которое последующим нужно компенсировать. В данном случае принятие пищи как лекарства от переживания несчастья и тоски также может рассматриваться в символическом значении – в качестве попытки освоить новую (прежде чужую) ситуацию – сиротство, применить ее к себе, а значит, принять произошедшее.

Такое забывание–освоение (забывание умершего и освоение своего нового статуса) является своеобразной конечной точкой в собственно похоронном (но не поминальном) обряде. Отчасти с этим может быть соотнесено значение выражения запитое дело - ‘конченное дело’ (СРНГ, 1, 322): конченное – значит не только отмеченное ритуализированным выпиванием, но и вторичное, то, про которое теперь можно забыть, исчерпанное.

Итак, в паре запить–заесть, употребляемой в народной речи в значении ‘забыть’, получает реализацию один из кодов традиционной культуры – пищевой. Оставшемуся сиротой нужно принять свою новую социализацию – прервать связь с умершим родственником, ставшим теперь чужим, встроиться в изменившийся мир в новом статусе, приняв его, и сделать это через процесс приема пищи. Данное представление получает реализацию в обряде и на акциональном уровне: ребенок в день похорон, при закате солнца, сидя на пороге (что в другое время строго воспрещалось), должен был съесть кусок хлеба с солью, что обозначало усвоение и закрепление им специального знания о своем статусе сироты. [10] [текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Кроме глаголов, составляющих предикативную основу вербальной реализации мотива невозможности забыть умершего, обращают на себя внимание атрибутивные конструкции, определяющие качество еды. Они представляют собой сочетания существительных с постоянными эпитетами: Не запить тебя да зеленым вином, / Не заесть тебя да медом–патокой. /Яствами да тя сахарными. / Тя сахарными да переменными (РНБЛ № 19); Как тебя да забывать буду, / Не запить мне да ключевой водой. / Не заесть мне да скусной едой (МГУ 1980 г., т. 14, л. 48 об. – 49, № 223).

Обязательным признаком еды, выражаемым как существительными (мед–патока), так и прилагательными (сладкий, скусный), является ее вкус – приятный, сладкий. Именно такое качество блюд, с одной стороны, призвано компенсировать горькие переживания сирот, а с другой – обозначить их новое положение, точнее – помочь им его принять. Члены оппозиции «вкусное / сладкое – невкусное / горькое», как известно, представляют собой один из многих вариантов базовой для традиционной культуры категориальной пары «свое – чужое». Значение компенсации, замены (в данном случае статуса сироты, который ранее мыслился как чужой, а теперь ставший своим) получает выражение в другом атрибуте «яств», предназначенных оставшимся после умершего, – переменные, т. е. сменяющие другие, предыдущие на новые.

Таким образом, ведущей в рассмотренном мотиве похоронно–поминальных причитаний оказывается идея присвоения, принятия близкими умершего своего нового социального статуса, которая в обряде поддерживается и акционально: обязательной составляющей похорон является поминальный стол с обилием сладких блюд.

Итак, пищевой код, занимающий заметное место в тексте народной культуры, предсказуемо получает воплощение в усть–цилемских похоронно–поминальных причитаниях в целом ряде мотивов. Лексическое воплощение одного из мотивов – мотива невозможности заесть и запить (т. е. забыть) умершего, – как кажется, соответствует исходной семантике поедания как присвоения, принятия чего- либо. В случае похоронно–поминального обряда близкие умершего оказываются в ситуации разрыва привычных связей и отношений и обязательного, но нежелательного оформления новых.

• [1] Укажем на Международную конференцию «Пищевой код в славянских культурах», которая была организована отделом истории культуры Института славяноведения РАН в декабре 2008 г.
• [2] См.: Топорков А. А. Еда // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. / Под общ. Ред. Н. И. Толстого. М., 1999. Т. 2. С. 176–178; Агапкина Т. А., Толстая СМ. Пища // Там же. М., 2009. Т. 4. С. 59–65.
• [3] МГУ (здесь и далее) – Архив кафедры фольклора МГУ.
• [4] РНБЛ (здесь и далее) – Русская народно–бытовая лирика: Причитания Севера в записях В. Г. Базанова и А. П. Разумовой. М.; Л., 1962.
• [5] СРНГ (здесь и далее) – Словарь русских народных говоров / Под ред. Ф. П. Филина. М.; Л., 1965–1989. Вып. 1–23; Словарь русских народных говоров / Под ред. Ф. П. Сороколетова. Л.; СПб., 1990–2012. Вып. 24–45.
• [6] МАС (здесь и далее) – Словарь русского языка: В 4–х т. / Под ред. А. П. Евгеньевой. М., 1984–1986.
• [7] СРГНП (здесь и далее) – Словарь русских говоров Низовой Печоры: В 2–х т. / Под ред. Л. А. Ивашко. СПб., 2003–2005.
• [8] Щербинина Ю. Дикта(н)т еды // Нева. 2012. № 7. С. 221.
• [9] ФА СыктГУ, УЦ – Фольклорный архив Сыктывкарского государственного университета, Усть–Цилемское собрание.
• [10] БайбуринА. К. Некоторые представления о памяти в традиционной культуре // Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура: In memoriam. СПб., 2003. С. 257.