Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Аннотация: В классических вариантах былин невысок удельный вес диалектизмов и лексических модернизмов, механических перенесений из других сюжетов, а также мотивов и формул, отражающих местный колорит, личные вкусы певцов, их профессиональную принадлежность. Многие нестандартные элементы, которые порой трактуются исследователями как новации отдельных сказителей, на поверку оказываются типовыми, но не получившими широкого распространения.

Ключевые слова: былины; сказители; традиция; индивидуальное начало;

Summary: Classic versions of epics have low weight dialectisms and lexical modernist, mechanical porting from other themes and motifs and formulas that reflect the local flavor, personal tastes singers, their professional affiliation. Many non–standard elements, which are sometimes interpreted by researchers as innovations of individual storytellers prove to be a model, but not widely known.

epic songs; storytellers; tradition; individual component;

стр. 385Уже первые публикации былин вызвали у фольклористов повышенный интерес к «личной стихии», вносимой в эпические песни сказителями. Опираясь на тексты из сборника XVIII в. (других сведений на первых порах просто не было), исследователи пытались определить профессию Кирши Данилова. Его объявляли и казаком, переселившимся из Новороссии на Урал, и восприемником искусства скоморохов, и кричным мастером на одном из металлургических заводов Демидовых. Последняя точка зрения, подкрепленная архивными и текстологическими разысканиями уральского краеведа И. М. Шакинко и известного эпосоведа А. А. Горелова, выглядит наиболее убедительной. По мнению А. А. Горелова, с плавкой и обработкой металлов связаны некоторые формулы в уральском сборнике: «а князи <…> – будто олово льют, а бояра – будто <…> медь волокут» (скоморошина «Стать починать – стать сказывать» – № 68); упоминание «литых палиц» в сюжетах «Дунай» и «Саул Леванидович» (№ 11, 26). Эти эпические стереотипы «неведомы иным фольклорным записям», [1] подчеркивает исследователь. Приведенный им перечень следует дополнить былиной Кирши Данилова «Василий Буслаев и новгородцы», в которой фигурирует червленый вяз («в половину было налито тяжка свинцу чебурацкова») (№ 10). Но эта формула не уникальна – сходное описание обнаруживается в старине Д. Суриковой из Кижей: «дубинка вязовая, полна дубина свинцу налита». Выгозерский сказитель Ф. Никитин использовал эпитет «свинец чубаровский» [2] ; однако не исключено, что его текст частично зависим от сборника Кирши Данилова. [3] [текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

На былины, записанные на северо–востоке России, определенный отпечаток наложил жизненный опыт поморов. Достаточно отметить подробные описания строительства и снаряжения судов, распределения обязанностей между мореходами, ожидания благоприятной для плавания погоды – «тишины пособной». Местный колорит ярче проявляется в поздних былинных новообразованиях. Уникальная картина драматичной борьбы героя с приливными волнами изображена в печорском сюжете «Лука, змея и Настасья». Герой прионежских сказаний Рахта Рагнозерский на лыжах обгоняет царских послов, тремя днями ранее отправившихся в Москву на лошадях. Что касается земледелия, охоты и рыболовства, то они фигурируют в былинах крайне редко и, как правило, напрямую не связаны с хозяйственным бытом совернорусских крестьян. Единственное развернутое описание охоты в былине «Данило Ловчанин» напоминает известные по памятникам древнерусской литературы княжеско–боярские «ловы». Используя волосяной аркан, специально обученных собак («скокун», «рёвун», «сучка–наследница»), богатырь охотится на экзотического для северной тайги зверя – «дикого епрёныша» («вепря»).

стр. 386Разделяя мнение В. Ф. Миллера, некоторые эпосоведы склонны считать, что если не весь сюжет «Вольга и Микула», то по крайней мере описание пахоты в нем возникло на Русском Севере. [4] Однако важнейший аргумент, на который при этом опираются, оказывается неубедительным. Характеристика обработки земли (Сырые дубья выарывает… (Гильф., № 255); А пенье коренья вывертывает, / А большие–то каменья в борозду валит (Гильф., № 156)) не является специфической приметой Прионежья; такие же каменистые поля характерны для других северных и северо–западных областей России, Беларуси и стран Балтии. Былинная картина пахоты не связана и с подсечным земледелием, как считали некоторые авторы. Микула не расчищает поле под ниву (для этого надо убирать «каменья и пенья–коренья», а не валить их в борозду). Он распахиват лес, чем напоминает белорусских волотов / осилков и великанов–пахарей из эпических сказаний разных народов мира. [5] С концепцией прионежского происхождения «Вольги и Микулы» не согласуются и другие детали повествования: огромные размеры поля, вдоль которого Вольга и его дружинники едут несколько дней; упоминание дубов, по поводу которых А. Ф. Гильфердинг остроумно заметил, что местным крестьянам они знакомы «столько же, сколько нам с вами, читатель, какая–нибудь банана» (Гильф. I, с. 54). Эти и некоторые другие детали (вес Микулы – «… а сам я сидел–то сорок пуд» – Гильф., № 156) свидетельствуют не столько об идеализации, сколько о гиперболизации образа пахаря–исполина.

Одним их проявлений влияния жизненного опыта сказителя–портного на тексты его былин Б. М. Соколов считал использованное им сравнение: от могучего удара Ильи Муромца голова Идолища Поганого «отлетает будто пуговица». [6] (Речь идет о варианте П. Калинина из Прионежья – Гильф., № 4.) Но эта формула встречается также в эпических песнях других сказителей из разных регионов России, [7] ни один из которых не был портным по профессии. Поэтому в данном случае можно говорить об общерусском эпическом стереотипе, а не о новации одного певца. Нуждается в коррекции и весьма распространенное мнение о том, что «калики перехожие» (профессиональные исполнители духовных стихов) были создателями не только отдельных мотивов и деталей, но и целых былинных сюжетов или их модификаций, что в их вариантах «богатыри отличаются особой набожностью, они то и дело молятся Богу» и т. п. [8] Анализ текстов заставляет усомниться в справедливости подобных утверждений. Науке известно всего два варианта позднего былинного новообразования «Калика–богатырь» (Гильф., № 101, 207). Один из них записан от Терентия Иевлева, внука знаменитого Ильи Елустафьева, а второй – от профессионального охотника Трифона Суханова; к творчеству бродячих исполнителей духовных стихов они вряд ли имеют непосредственное отношение. Оригинальную версию сюжета «Илья Муромец и Идолище», в которой важную роль играет пилигрим «сильно могуче Иванищо», В. П. Аникин ошибочно приписал толвуйскому сказителю Петру Прохорову, утверждавшему, будто он усвоил свои старины «от захожих каргополов» (Аникин, с. 54–55). На самом деле этот текст записан от Никифора Прохорова с Купецкого озера, однофамильца толвуйского певца, а все три былины Петра Прохорова близки к их местным модификациям. Старины И. Фепонова (Гильф., № 55–62 – Пудога), Калики из Красной Ляги и Латышова (Рыбн., № 190–198, 199–202 – Каргополье) традиционны на всех уровнях. Не зная, что они записаны от профессиональных исполнителей духовных стихов, об этом невозможно догадаться. То же можно сказать об эпических песнях паломника Иова с Пинеги, [9] супруги кенозерского священника А. Георгиевской (Гильф., № 277–280), поморских сказительниц А. Каменевой и А. Коппалиной (Григ. I, № 2–5, 17–28), которые ссылались на «калик–каргополов» как на своих учителей. Особый интересе представляет эпический репертуар И. Фепонова (Гильф., № 55–62). Из 8 записанных от него сюжетов 6 являются героическими – случай едва ли не исключительный в практике собирателей фольклора. Сказитель использовал только те христианские элементы, которые характерны для местной эпической стр. 387 традиции, а в «Илье и Калине» отказался от типовой мотивировки освобождения плененного врагами героя. Обычно «путыни шелковыя», которыми его опутали татары, спадают с рук и ног после молитвы Ильи Муромца; в былине Фепонова их рвет зубами богатырский конь.

Исполнительская манера М. Лядкова–Кропачева (Гильф., № 254–264) производит двойственное впечатление. С одной стороны, он демонстрировал приверженность традиции – знал редкие сюжеты эпических песен «Вольга и Микула», «Щелкан», «Авдотья Рязаночка», «Молодец и речка Смородинка»; использовал немало архаичных подробностей – слово «хоробр», кобыла Микулы Селяниновича «Унеси Голова» (ср. с былиной Т. Иевлева из Кижей – Гильф., № 98) и др. С другой стороны, сказитель не избегал лексических модернизмов («короли иностранные», «некрутская повинность», «паша турецкий») и был единственным, кроме Кирши Данилова, певцом, который ввел в былину свое деревенское прозвище («…Да Дунай, Дунай да Лядков боле петь не знай»). Однако «личный почин» Кропачева проявлялся лишь в факультативных, второстепенных деталях повествования и не затрагивал сюжетообразующих элементов. В местной редакции сюжета «Илья Муромец и голи кабацкие» «чумакам–целовальникам» отведена неблаговидная роль. Лядков–Кропачев был потомственным мелким торговцем, вероятнее всего, содержателем сельского кабака. П. Н. Рыбников не зафиксировал фамилию этого сказителя и именовал его «кенозерским целовальником». Кропачеву было бы нетрудно заменить в былине целовальников, например, купцами или смягчить их негативную характеристику. Но он не счел возможным нарушать устоявшийся фольклорный стереотип. В его варианте «чумаки–целовальники» не только отказываются угостить Илью Муромца вином, но и клевещут на него князю Владимиру. Вековая традиция оказалась сильнее сиюминутной «корпоративной солидарности».

Можно привести ряд других примеров того, как при самых благоприятных для этого обстоятельствах жизненный опыт эпических певцов практически не влиял на содержание и поэтическое оформление их былин. В текстах сказителей–карел Дмитриевой и В. Лазарева, ненцев Василия и Никандра Тайбарейских, коми–зырян М. Мезенцева и Е. Вокуева, мордовской певицы из бывшей Саратовской губернии нет никаких следов влияния их национального фольклора. П. Н. Рыбников утверждал, что в вариантах Лазарева «беспрестанно встречаются рифмы» – характерная особенность рунической поэзии западных финно–угров, но это не соответствует действительности. Удельный вес рифмованных фрагментов в них в 3, в 5, а иногда и в 10 раз меньше, нежели в былинах ряда других прионежских сказителей. [10] Один из лучших мезенских певцов Максим Антонов 36 месяцев провел в плаваниях по морям и океанам, совершил кругосветное путешествие (СБ, т. 5, с. 210), но это ни в малейшей степени не повлияло на его эпические песни. Они свободны от поздних индивидуальных привнесений, зато изобилуют архаичными, часто уникальными деталями (порядок набора ратников в феодальное войско; использование барабанов и гороха для обнаружения подземных ходов; указание на то, что выпить поднесенную князем чару с вином означает согласие на выполнение его поручения, и др.). Многие сказители–поморы бывали на Новой Земле, на острове Шпицберген, в Норвегии. Впечатления от этих поездок также не отразились на их текстах. Единственное исключение – «Грумаланка», которую предлагал Н. Е. Ончукову кулоянин Е. Садков: «Песня о том, как бедовали русские на Грумаланте (Шпицбергене), которую теперь, по его словам, редко кто знает» (СБ, т. 2, с. 736). К сожалению, собиратель не записал это любопытное произведение.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

С природой крайнего Севера связан только один постоянный эпитет – «кроватка / костыль дорог рыбей зуб» (то есть сделанные из моржовой кости). Единичные упоминания норвежского языка, «моря ледовитого / студеного», «моржа подледного», «шубы – пушок морской, вершок дорогой» (СБ, т. 1, № 99, 100; т. 2, № 169; Рыбн., № 72 и др.), скорее всего, включены в тексты эпических песен отдельными певцами, они не были восприняты традицией. Подобные детали встречаются в севернорусских записях былин гораздо реже, нежели названия городов «Корсунь» (Херсонес), «Кряков» (Краков), «Каспийское море беспроливное» (СБ, т. 2, № 129), упоминания Софийского собора в Киеве, «гнедого тура», дикого кабана и других реалий, не имеющих отношения к ареалам бытования этих текстов. Память слова, память традиции оказывается гораздо белее устойчивой, нежели детали и подробности, отражающие местный колорит или жизненный опыт эпических певцов.

Преувеличение роли индивидуального начала иногда связано с тем, что исследователи не всегда учитывали весь корпус имеющихся записей былин и объявляли авторами некоторых нестандартных элементов наиболее талантливых сказителей. Безупречная контаминация сюжетов «Добрыня и Алеша» и «Добрыня и Василий Казимирович» единодушно приписывается Трофиму Рябинину, а создателем другого удачного соединения двух былин («Илья Муромец и Соловей–Разбойник» + «Ссора Ильи с стр. 388 князем Владимиром») считается Андрей Сорокин. При этом остаются вне поля зрения варианты первого произведения, записанные от кижанина Павла Семенова и пудожан Павла и Андрея Логиновых (С. – Ч., № 108 и 33; Черн., № 40), а также контаминации двух былин об Илье Муромце А. Пантелеева и Т. Фешова. [11] В обоих случаях обнаруживаются довольно существенные расхождения между текстами, что не позволяет возводить их к единым первоисточникам. Обосновывая зависимость большинства былин И. Касьянова от вариантов А. Чукова, П. Д. Ухов в качестве одного из аргументов ссылался на сходство в них финальной формулы «Синему морю на тйшину…» и т. д. «Эта концовка встречается только у А. Чукова, у других сказителей ее нет», – считал исследователь. [12] Данное утверждение не соответствует действительности. Такую же формулу использовали сказители из разных регионов – от Кижей и Толвуя до Печоры и Северного Урала. Более того, она изредка встречается и в духовных стихах, то есть является общефольклорным стереотипом. [13]

Суммируя приведенные факты, можно констатировать, что роль личностного начала в бытовании русской эпической поэзии нередко преувеличивалась. Даже на последнем этапе эволюции былин традиционные элементы в них явно преобладали над индивидуальными новациями сказителей, подавляющее большинство которых так и оставалось фактами их личного творчества и не усваивалось земляками. Эту закономерность косвенно подтверждает аналогичная судьба текстов, восходящих к печатным источникам.

• [1] ГореловА. А. Заветная книга // Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Под ред. А. А. Горелова. СПб., 2000. С. 27–28.
• [2] Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 года. М.; Л., 1949–1951 (далее – Гильф.). №№ 141, № 170.
• [3] Об этом свидетельствуют имена собственные «Калин царь Калинович», «Васильюшко упьянсливый», посол «Василий Иванович» (ср. былину о Ставре в уральском сборнике – № 15), упоминание «Золотой орды», близость формул «По грехам–то верно сучинилося, / И богатырей во граде не случилося», «Владимир–князь <…> запечалился». Такое обилие схождений в небольшом по объему тексте (155 стихов) вряд ли можно объяснить случайными совпадениями.
• [4] МиллерВ. Ф. Очерки русской народной словесности: Былины. М., 1987. Т. 1. С. 166–186; Аникин В. П. Русский богатырский эпос: Пособие для учителя. М., 1964. С.130–131; Круглов Ю. Г. Русское народное поэтическое творчество. Л., 1987. С. 269–270, и др.
• [5] Плужникова С. Н. Образ осилков в белорусских преданиях и сказках // Советская этнография. 1960/ № 4. С. 83; Джапуа З. Д. Абхазские архаические сказания о Сасрыкуа и Абрыскиле: Стилистика и интерпретация текстов в сопоставлении с кавказским эпическим творчеством. Тексты, переводы, комментарии. Сухум, 2003. С. 68–72 (тексты № 15, 17).
• [6] Соколов Б. М. Русский фольклор. М., 1929. Вып.1. С. 26.
• [7] Пудога – Онежские былины / Подбор былин и науч. ред. текстов Ю. М. Соколова; подгот. текстов к печати, примеч. и словарь В. Чичерова. М., 1948. № 41 (Далее – C. – Ч.); Русские эпические песни Карелии / Изд. подгот. Н. Г. Черняева. Петрозаводск, 1981. № 41 (Далее – Черн.); Каргополье – Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Петрозаводск, 1989–1991. Т. 1–3. № 193 (Далее – Рыбн.); Печора – Былины Печоры. СПб.; М., 2001 (Свод русского фольклора. Былины в 25 т.; Т.1–2) (Далее – СБ. Т. 1, № 115, 138; Приложение 3. № 2); Мезень – Былины Мезени. СПб.; М., 2003–2006 (Свод русского фольклора. Былины в 25 т; Т. 3–5) (Далее – СБ. Т. 4. № 95). Зимний берег – Беломорские старины и духовные стихи / Собрание А. В. Маркова; Издание подготовили С. Н. Азбелев и Ю. И. Марченко. СПб., 2002. № 94; Архангельский уезд – Песни, собранные П. В. Киреевским. М., 1860–1864. Вып. 4. С. 22.
• [8] Гильф. I, с. 58; Аникин В. П., Теория фольклорной традиции и ее значение для исторического исследования былин. М., 1980. С. 264, 280, и др. (Далее – Аникин).
• [9] Архангельские былины и исторические песни, собранные А. Д. Григорьевым. СПб., 2002. Т. 1–3 (Т. 1. № 212 – Пинега) (Далее – Григ.).
• [10] См. об этом: Новиков Ю. Динамика эпического канона: Из текстологических наблюдений над былинами. Вильнюс, 2009. С. 262–271.
• [11] Мил., № 1; Шайжин Н. Олонецкий фольклор: Былины. Петрозаводск, 1906. Вариант Фешова в сборнике В. Ф. Миллера был перепечатан не полностью, без второго сюжета (Мил., № 2), что дезориентировало многих ученых, не обращавшихся к первоисточнику.
• [12] Ухов П. Д. Атрибуции русских былин. М., 1970. С. 31.
• [13] Подробнее об этом см.: Новиков Ю. А. Эпический мир и способы его художественного воплощения: Из текстологических наблюдений над былинами. Вильнюс, 2013. С.42–43.