Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Аннотация: В статье дается анализ поэтических текстов «долгих» частушек оятских и белозерских вепсов. Рассматривается ряд образов-символов, среди которых выделяется образ кукушки – как воплощение души умершего человека, а её кукование как слезы и плач. Выдвигается предположение, что функция исполнения частушек на «долгий» напев, исполняемых в лесу и на жатве, по аналогии с причитаниями, заключалась в общении с миром предков.

Ключевые слова: вепсы; «долгие» частушки; образы-символы; кукушка;

Summary: this article presents a literary analysis of «long-time» chants of Vepsians living by the Oyat River and Lake Belozero. It examines a number of symbolic images and especially that of a cuckoo personifying a soul of a dead man, the voice of a cuckoo signifying tears and weeping. The suggestion is made that «long-time» chants sung mostly in the woods and during harvesting were a form of communication with the world of ancestors likewise ritual lamentations.

Ключевые слова: Vepsians; «long-time» chants; symbolic images; a cuckoo;

Бытует мнение, что частушка, возникла как результат влияния городской культуры на крестьянскую. Фольклористы отмечали, что у частушек отсутствует свойственная обрядовому фольклору утилитарная направленность, они являются чисто лирическим жанром. Однако в последней трети ХХ в. и первом десятилетии XXI в. появляются новые работы, в которых исследователи выделяют группы частушек, исполняемых в лесу, на жатве, на покосах, на качелях, указывая при этом на их генетическую связь с более ранними жанрами фольклора, а также на их обрядовую функцию.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Подобные частушки, исполняемые преимущественно в лесу и на жатве, автор работы записал в вепсских селах, расположенных по реке Ояти (Ленинградская обл.), а также на Вологодчине – в вепсских поселениях вблизи Белого озера. Основой данной статьи и послужили полевые записи, сделанные автором в экспедициях 2005–2006 гг., а также материалы фольклорного архива Петрозаводской государственной консерватории им. А.К. Глазунова (экспедиции 1981–1982 гг. в Ленинградскую обл.).

По звучанию такие частушки существенно отличаются от бесёдных и вечёрочных. Это своего рода медленные лирические медитации, исполняемые на «долгие» напевы, никогда не сопровождавшиеся игрой на музыкальных инструментах. Сами информаторы говорят о них так: «Когда плясать, дак плясовые, когда петь – дак медленно, с вытяжкой». Или: «голосом протягивали, голос расходится – только лес звонит», или: «как в лесу, так и в жатве пели – с перерывом, протяжно, долгим голосом» (из материалов экспедиций автора статьи). Информаторы называют частушки как русским словом «částuska» так и вепсским «lühüd pajo» (что в переводе означает «короткая песня»), не делая при этом различия в употреблении термина.

Говоря о поэтических текстах вепсских «долгих» частушек, необходимо отметить двуязычное бытование традиции (практически всех её жанров), что обусловлено сложной этнической историей вепсов, их многовековыми контактами с соседним русским населением. Так, и на Ояти, и в Белозерье «долгие» частушки исполняются на двух языках – на вепсском и русском.

По отношению к плясовой «частой» частушке, в которой тематический диапазон безграничен, все сюжеты, лежащие в основе «долгих» напевов, лиричны по своей природе. Основные их темы: тяжелая женская работа, раннее замужество, чужая сторонушка, любовь (тоска, измена), война. Их тематика во многом сходна с тематикой жнивных частушек Вологодской обл., «коротких полевых припевок» Псковской обл., а также голошений «на кукушку», бытующих в Псковской и Смоленской обл. Сюжетов юмористического характера не встречалось. Информаторы говорят о таких напевах так: «Эти частушки ведь не просто так пели, в них женщины горюшко свое спевали, высказывали от сердца всю боль» (д.Пондала, 2005. Баранова А.М., 1934 г.р., д. Слобода).

С горечью поется в «долгих» lühüd pajo о жизни на «чужой сторонушке», например: [текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Kodiš ecin koruden da mecha mänin, pajatan.Verhiš-ni jo čajun juin da kaikuižuu pejou voikan.

Перевод:

Корочку искала дома, в лес пошла, пою.На чужбине чай пью, каждый день плачу (Ленинградская обл., Подпорожский р-н, д.Ладва, 2006).

В послевоенный период возникают новые, «военные» сюжеты, например:

Ягодиночка убит, ево сердечко не болит,У меня у бедной девушки болит не говорит (Вологодская обл., Бабаевский р-н. д.Пондала, 2005).

Значительное место в «долгих» lühüd pajo занимает любовная тематика (измена, разлука):

Сине море, сине море, сине море пенаё,Три недели сердце ныло все перед изменаё(Ленинградская обл., Подпорожский р-н, с.Винницы, 1981).

Порой любовная тематика перекликается с темой жатвы:

Жито жала не вязала, резала по колосу,Весь денечек песни пела, не узнал по голосу(Вологодская обл., Бабаевский р-н., д.Пондала, 2005).

Основной формой построения сюжета в «долгих» lühüd pajo (как и в плясовых частушках) является монолог. [1] Особое значение при этом имеет прием обращения, например, к родителям:[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Paštab, paštab peivoihudem, boksiinäle iknaha. - Tule, mamoi, kacuhtamha, mitte verhiš eläda.

Перевод:

Светит, светит солнышко, в окно боковой стены. - Иди, мама посмотри, как у чужих жить. (Ленинградская обл., Подпорожский р-н, д.Шондовичи, 1981).

к любимому:

Я сегодня у забора жала путаную рожь. - Ты зачем же ягодиночка, чужим умом живешь (Вологодская обл., Бабаевский р-н. д.Пондала, Слобода, 2006).

к подруге:

- Ты попой, попой подруженька, любимая, попой,Я теперь не девка, баба, у мня голос не такой(Ленинградская обл., Подпорожский р-н, д.Озера,1981).

Обращения конкретизируют выражаемое содержание, точно называют тех, кому адресованы мысли и чувства исполнителя. В приведенных выше примерах обращение не подразумевает никакого ответа (в отличие от плясовых частушек, где ответ-реакция предполагается практически всегда), это «размышления вслух». [2]

Как и плясовые частушки, «долгие» lühüd pajo по композиции разделяются на одночастные и двухчастные. Одночастными называют частушки, все стихи которых объединены в единое целое: «Первый и второй стих таких частушек не имеют не только смысловой самостоятельности, но даже и синтаксической законченности, объединяясь в одно предложение». [3] Например:

Поневолили родители икону целовать, Ой, я заплакала, сказала: «Дайте лето догулять» (Ленинградская обл., Подпорожский р-н., д. Норгино 1981).

В двухчастных «долгих» lühüd pajo каждый стих имеет синтаксическую законченность и смысловую самостоятельность. Например:

У мня голос не бежит, насилу запеваю, Да сколько хошь насилу пой, да не услышит милый мой (Ленинградская обл., Подпорожский р-н., д. Ярославичи, 1981).

Püštin siibhän, püštin kaks’ da keskele-se dorogad.Ajaškandeb drug vencale, hebuu jougan katkeidab.

Перевод:

Воткнула кол, воткнула второй, на середину дороги.Поедет друг на венчание, лошадь сломает ноги(Ленинградская обл., Подпорожский р-н., д. Ладва, 2006).

Необходимо отметить, что лишь небольшая часть частушек строится по принципу художественного параллелизма. Крайне редко встречается параллелизм психологический:

Сине море, сине море, сине море пенаё,Три недели сердце ныло, все перед изменаё (Ленинградская обл., Подпорожский р-н., д. Озера, 1981).

Несколько чаще – синтаксический параллелизм:

Не кукушетца кукует – полевая птичунька,Да не чужая отбивает – родная сестричунька(Ленинградская обл., Подпорожский р-н., д .Ярославичи, 1981).

Встречаются и поэтические тексты, в которых первая и вторая части полностью самостоятельны – формальный параллелизмом:[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Голубые шарики, да по полу катилися,Подруга пой не унывай, не унывать родилися(Ленинградская обл., Подпорожский р-н., д. Шондовичи, 1981).

Своеобразие поэтических текстов «долгих» частушек складывается из ряда черт: во-первых, в лиричности сюжетов, а во-вторых, в отсутствии приема психологического параллелизма – как в русскоязычных, так и в вепсскоязычных текстах. Вероятно, это связано с творческим переосмыслением вепсами заимствованной, «чужой» этнической традиции, с «переинтонированием» её на свой лад.

Несмотря на то, что поэтические тексты «долгих» lühüd pajo, на первый взгляд, кажутся обыденными, не имеющими особого подтекста, можно выделить в них ряд образов, являющихся, как отмечают исследователи вепсской культуры, символичными для их традиции и традиций многих славянских и финно-угорских народов.

В текстах lühüd pajo нередко встречаются образы березы и осины.Для вепсов, проживающих в окружении леса, характерны достаточно яркие представления, связанные с определенными видами деревьев и кустарников. Народные взгляды на то или иное дерево сформировались под влиянием мифологических и религиозных традиций, а также реальных знаний об особенностях породы (хвойное или лиственное дерево, цвет коры и других его частей).

Как и у многих финно-угорских народов, в верованиях вепсов выделялись береза, ольха, ель, рябина. [4] При этом культовым деревом была береза, она наделялась жизненной силой и лечебными свойствами. Так, в памяти шимозерских вепсов сохранился обряд, свидетельствующий о ее былом почитании: в лесу подходили к любой березе, перевязывали ее липовыми прутьями и обращались к дереву с просьбой послать здоровье. [5] [текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Образ березы был связан и с культом предков – березовым веничком «опахивали могилки», именно на березу прилетает кукушка и души умерших родителей. [6] Напротив, нечистым – деревом лешего – вепсы считали осину. Они верили, что хозяин леса может поменять некрещеного ребенка на осиновое полено. Под осиной нельзя было прятаться во время грозы. С осиной у вепсов, как и у русских, было связано предание о том, что на ней повесился Иуда.5 В связи с этим, образы осины и березы, встречающиеся в поэтических текстах «долгих» частушек, во многом «расшифровывают» семантику исполняемых текстов:

Не кукуй кукушка в поле, на осине проклятой,Садись на белую березку, закукуй как сиротой (Ярославичи, 1982).

Можно выделить небольшую группу «долгих» напевов, в текстах которых присутствует образ кукушки. Исполнение этих частушек, по-видимому, связано с реальной ситуацией кукования кукушки в лесу – исполнительница слышит пение кукушки и словно бы отвечает ей своим пением:

Не кукушетса кукует, полевая птичунька,Да не чужая отбивает, дорога сестричунька. (Ленинградская обл., Подпорожский р-н, д. Норгино, 1981).

Ни кукушетса кукует, ни соловьюшка ль поет, Ни родна маминька заплачет, дочка по людям живёт (Ленинградская обл., Подпорожский р-н, д.Пелдуши, 1981).

Не кукуй кукушка здесь, да у меня досада есть, Без твоего голоска, пала на сердце тоска (Вологодская обл., Бабаевский р-н., д. Пондала, 2005).

Ни кукуй кукушка эта, ни кукуй кукушка та, Раньше я была батрачка, а теперь богатая (Вологодская обл., Бабаевский р-н., д. Пондала, 2005).

Монотонное кукование кукушки у вепсов, как и у славянских народов, ассоциировалось с плачем. Например, в одном из вепсских свадебных причитаний, описывающих подготовку невестиной бани, кукование кукушки и пролитие слез представлены как тождественные явления:

В вепсском фольклоре образ кукующей кукушки символизирует и несчастную любовь, и безрадостный брак. В причитании жалобы горюющей в браке замужней женщины, адресованные матери, уподобляются кукованию кукушки: «Minä emboi tuda? kukkuskandob kabed k’agoihudem, pandzurdab libed linduizem, kut mina kalhile kand’aizile, itsein rod’itelian da kand’g’an poles kukkun». – « Я не могу прийти, начнет куковать красная кукушечка, щебетать милая пташечка, как я дорогой, выносившей меня, своей родительнице, да выносившей, кукую».[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

В верованиях и фольклоре славянских народов, карелов и финнов кукушка считалась воплощением души умершего. Подобные представления у вепсов отразились в свадебных и похоронных плачах. Образ кукушки в них отражает душу замужней женщины и умершего человека, прежде всего, матери:

Дорога моя родителёк,Придёт вёснушка то красная,Прилети-ко моя родителёк,Сядь ко на белую березыньку,Прокукуй-ко ты кукушечкой,Ты пропой хоть нам хоть пташечкой,На ретивое-то сердечунько. (Ленинградская, обл., Подпорожский р-н., д.Ярославичи, 1982).

Выбор именно этой птицы для роли умершей матери, оставившей детей сиротами, в какой-то мере обусловлен биологической природой кукушки – птицы, бросающей своих птенцов. Мотив покойника в облике кукушки, слетающего на землю и беседующего со своими родными, был характерен также для славянских причитаний:

Ты моя-то государынька,Прилети да птичкой-пташечкой,Что серой-то кукушечкой…

Однако спецификой мотива вепсских плачей был особый – красный – цвет кукушки. Одно из универсальных значений красного цвета – огонь, тепло. «Как писал В.П. Клингер, в человеческом воображении “неминуемо должна была возникнуть мысль о таящемся внутри тела огоньке, который обуславливает его теплоту и жизнь и который, следовательно, и есть душа… Представления о душе-огне нередко сливалось с представлениями о душе-животном, порождая интересные мифологические образы”». [8] Эти рассуждения В.П. Клингера об одном из путей развития мифологических представлений можно применить и к вепсским материалам о красном цвете – душе-огне – кукушке. С кругом подобных представлений было связано и поверье о кукушке – символе пожара.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

В зоне русско-белорусского пограничья (юг Псковской обл., северо-западные р-ны Витебской, Торопецкий р-н Тверской и Велижский р-н Смоленской обл.) были распространены женские необрядовые голошения о своем горе, в которых кукушка выступала как посредник или заместитель умершего. Женщины, преимущественно среднего и старшего возраста, уходили в лес и там, услышав кукушку, обращались к ней и выплакивали свою боль.

Нечто похожее имело место и у южных вепсов. Об этом свидетельствует текст «Kägele voikan» («Кукушке я плачу»), записанный как образец южновепсского диалекта Л. Куттуненом и П.Сиро, а судя по названию, плач был адресован кукушке. В комментариях к нему финские исследователи указывают, что его исполняла пожилая женщин 67 лет, она плакала о своем сыне, «что вырастила его без отца, пошел он в колхоз, да у него (тяжелая) работа, да у неё тяжелая работа»: «Leńd’iške i lendasta tšoma libed jo linduine, käbet kukku kägo. I lendasta minulost lähemba i ište alemba, tšoma viherha jo koivūžhe i me sindāžmu basihtamha i papatahtamā, mesto setjäd mamkōt’ surīd’eŋ gorāžīd’em pouhe i surīd’en abidāžīd’em pouhe i mit’ i libut’īn itšēnlibed īd’ lindui žīd’ šuštunužīl vanhīl käduižīl...» – «Прилети-ка и отдохни красивая милая пташечка, красная кукующая кукушка. И отдохни около меня поближе и сядь ниже на красивую зеленую да березоньку, и мы с тобой поговорим и побеседуем, вместо дорогой матушки о большом горюшке и о большой обидушке, и как вырастила я и подняла своих милых пташечек усталыми старыми малыми рученьками…». [9]

Таким образом, встречающийся в поэтических текстах «долгих» частушек мотив обращения к кукушке, также не случаен. Вероятно, как и в плачах, в них осуществлялась коммуникация между человеком и кукушкой, которая в народной традиции олицетворяет связь мира людей и мира умерших родителей.

Подытожив все вышесказанное, можно предположить, что функция «долгих» напевов, по аналогии с причитаниями, заключается в общении с миром предков. Привязанность исполнения «долгих» lühüd pajod к сакральным территориям леса и поля не случайна, ибо там, по представлениям вепсов, наряду с лесными, полевыми «духами-хозяевами», обитают и души умерших родственников.

• [1]  Лазутин С.Г. Поэтика русского фольклора: [Учеб. пособие для вузов по спец. «Рус. яз. и лит.»]. 2-е изд., испр. и доп. М., 1989. С.73
• [2]  Там же.
• [3]  Там же. С.79.
• [4]  Владыкин В. Е. Религиозно-мифологическая картина мира удмуртов. Ижевск, 1994.
• [5]  Винокурова И.Ю. Животные в традиционном мировоззрении вепсов (опыт реконструкции). Петрозаводск, 2006.
• [6]  Лобкова Г.В. Древности Псковской земли: Жатвенная обрядность: Образы, ритуалы, художественная. Система. СПб., 2000.
• [7]  Винокурова И.Ю. Животные в традиционном мировоззрении вепсов. С.92–93.
• [8]  Там же. С.90–98.
• [9]  Там же.