Смирнов Ю.И. (г.Москва)
Былина «Дюк Степанович» в передаче Трофима Рябинина
@kizhi
стр. 327 Дюка Степановича, безусловно, можно назвать местным героем, но о его эпических подвигах на местной почве, как о таких же Алёши Поповича и Ильи Муромца, если и пелось в стародавние времена, ничто не сохранилось в памяти поколений последних двух-трёх веков, когда немногие просвещённые люди заметили бытование эпических песен и принялись их собирать. Певцы почти единодушно признают Дюка молодым боярином или боярским сыном, что совсем не мешает им любоваться Дюком и неизменно отличать его от киевских князей-бояр или просто бояр, зачастую награждённых вполне определёнными эпитетами: «кособрюхие», «толстобрюхие», «злые», «подмолчивые» и т.п. Как и многие другие персонажи, Дюк – чужак в Киеве и вместе с тем он свой по вере (и, очевидно, языку), что устойчиво подчёркивается соответствующими деталями и эпизодами.
Родина Дюка обозначена несколькими названиями, с перечисления которых нередко начинается былина. Названия несинонимичны. Можно допустить, что название Индеи / Индии проникло в былину благодаря сближению или отождествлению далёкой чудесной страны с изначальной родиной Дюка: тем людям, кто вставил название Индеи, богатство и роскошь обоих краёв казались неотличимыми. Упоминание Корелы, характерное прежде всего для вариантов Обонежья, несомненно, было добавлено именно в западной части Русского Севера, причём в самих текстах обоснования для этого, разумеется позднего, добавления не обнаруживается.
Названия же Волынь и Галич не могли быть вставлены в поздние времена, тем более на Русском Севере, где певцы явно неточно употребляли эти названия: у них часто Волынь считалась не только землёй, но и градом, притом подчас отождествлялась с Галичем, а последний воспринимался как топоним женского рода. Наряду с южнорусскими Киевом и Черниговом названия Волынь и Галич относятся к остаткам сравнительно ранней эпической топонимики. Но если Киев и Чернигов в качестве общепризнанных эпических центров встречаются во множестве разных произведений, то Волынь и Галич связаны исключительно с именем Дюка. В такой жёсткой связке скрывается историческая определённость возникновения самой былины об этом герое. О подвластности Киеву Волыни и Галича в былине ничего не говорится, и в этом тоже виден отблеск былых и действительных отношений между Киевом и Галицко-Волынской землёй.
Ни в одном из вариантов былины не упоминается какой-либо правитель Волыни или Галича, князь или король. Из представителей социальной верхушки былина знает только боярина Дюка и его мать, традиционную эпическую вдову. В их былинной обрисовке, правда, в довольно слабой степени, сохранилась память о той роли, которую играли галицкиестр. 328 бояре в Галицко-Волынской земле на протяжении по меньшей мере XII в. и первых десятилетий XIII в. Впрочем, письменных сведений о галицких боярах сохранилось немного. Основным источником сведений служит так называемая Галицко-Волынская летопись, где описываются по преимуществу события XIII в., – летопись оказалась присоединенной в виде заключительной части Ипатьевской летописи, датируемой двадцатыми годами XV в. На страницах летописи, созданной приверженцами князей, галицкие бояре почти постоянно описываются как противники княжеской власти: они устраивали заговоры, ссорили между собою князей, не пускали в город, прогоняли, а однажды даже повесили двух неугодных князей – сыновей князя Игоря, известного по «Слову о полку Игореве». Галицкие бояре, по мнению летописцев, не только «льстивые» и «кромольные», но и, подобно татарам, «безбожные», «неверные», «нечестивые». Насколько можно понять из скупых, сбивчивых и нелицеприятных летописных сообщений, галицкие бояре добивались, по-видимому, примерно такого же рода отношений с приглашаемым князем, какое уже заполучили бояре Господина Великого Новгорода. Преуспеть в этом надолго галицким боярам не удалось.
Из числа галицких бояр дважды в летописи, под 6714/1206 и 6716/1208 годами, упоминается Илия Щепанович (Степанович), принадлежавший к их предводителям. Это даёт основание полагать, что Илия не был единственным Степановичем в Галиче, а множественность Степановичей, надо думать, повторяющаяся во времени (потомкам лестно и почётно носить имена дедов и прадедов), предопределяет возможность возникновения фольклорного персонажа с таким, ставшим типичным, отчеством.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Многие галицкие бояре, и в их числе Илия Щипанович, находились в дружеских связях с родовитыми венграми. Среди бояр едва ли не постоянно имелись приверженцы соседнего Венгерского королевства, которым порой удавалось добиться приглашения венгерского королевича на княжение в Галиче. Бояре не могли не слышать от венгров термина «дукс/ дукас»: венгры позаимствовали его у византийцев и придали ему значение очень высокого титула. Общаясь с венграми, галичане, в свою очередь, переняли это слово и придали ему свои значения, включая явно значение прозвища для кичливого и богатого, быть может, и родовитого человека. Слово «дука» в значении «богач», кажется, и теперь сохранилось в украинском языке. Эпическая песня «Дука и голота», похожая на былину «Илья Муромец и голи кабацкие», в своё время довольно широко бытовала на северной Украине: даже автору этих строк случилось записать её отрывок в 1979 г. Прозвище или имя Дюк бытовало среди русских служилых людей по меньшей мере до конца XVII в.
Отчество Степанович у родовитого и богатого галичанина вполне могло притягивать к себе прозвище Дюк, со временем превращавшееся в некалендарное имя, как это происходило и в Московском государстве, и на Балканах, особенно в сербско-хорватском ареале (он частью входил в Венгерское королевство на протяжении нескольких веков), где имя Дука, судя по фольклорным записям, стало довольно распространённым. На протяжении XII – первых десятилетий XIII в. в Галиче существовали условия, способствовавшие появлению в действительности человека, носившего прозвище или имя Дюк и отчество Степанович. Однажды закрепившееся за определённым человеком словосочетание Дюк Степанович могло затем переноситься на его потомков, хотя бы в силу присущей окружающей традиции превращать чьё-то изначальное прозвище в родовое для определённой семьи, или на похожих людей из той же среды. Из череды таких носителей естественным образом создавалась почва для формирования соответствующего фольклорного персонажа. Изначальный и именно галичский персонаж Дюк Степанович теоретически мог фигурировать не в одном фольклорном произведении и совсем необязательно в какой-либо эпической песне. Важнее была его фольклорная известность, признанная достаточно широким кругом галичан, нежели жёсткая его привязка исключительно к какому-то одному произведению. Он, несомненно, должен был быть иным, отличным от того Дюка Степановича, какой предстаёт в русской эпической песне.стр. 329 Галицкие бояре, разумеется, знали о частом, иногда очень жестоком разорении Киева из-за бесконечных княжеских междоусобиц, и уже только поэтому они, тем более простые горожане, не стали бы противопоставлять по богатству Галич Киеву и отображать это в некоем фольклорном произведении. Для них естественнее было противопоставлять свой город стольному городу Галицко-Волынской земли, а им в разное время становился, насколько известно, город победнее Галича, менее обустроенный и более зависимый от княжеской власти.
Исходя из сказанного, допустимо полагать, что уже в самом Галиче XII–XIII вв. возник фольклорный персонаж Дюк Степанович, обрисованный как боярин, кичащийся своим богатством, и постоянно продолжалось противопоставление родного города стольному. Соединение двух исходных фольклорных реалий, персонажа и противопоставления, затем вполне могло оформиться по меньшей мере в одно какое-то фольклорное произведение, притом отнюдь не обязательно в эпическую песню. Тут более вероятны, чем песня, устные рассказы или предания. В это время галичский герой Дюк Степанович вместе с противопоставлением Галича столице окраинной земли никак не мог заинтересовать жителей других восточнославянских земель в такой степени, чтобы они восхотели усваивать какие-либо фольклорные тексты о нём и приниматься передавать их друг другу, да ещё из поколения в поколение. Как в Галиче, так и в других местах могли создавать свои тексты о персонажах, для которых богатство было весьма значимым мерилом. В русском эпосе тема богатства разрабатывалась неоднократно и по-разному: достаточно напомнить связанные с этой темой хотя бы имена Садка, Чурилы Плёнковича и Ставра Годиновича – героев текстов, всегда возникавших на определённой местной почве.
С XIV в. Галицко-Волынская земля была разорвана на части и поделена между соседями. Наверное, далеко не все её жители смирились с положением покорных подданных, к тому же обречённых менять свои религиозные представления. Какие-то люди, включая знать, стали переселяться туда, где, как им казалось, они обретут спокойную жизнь и благоденствие.
Письменными источниками отмечен уход с Волыни князя Дмитрия Михайловича Боброка, надо думать, в сопровождении немалого числа людей, среди которых могли быть и галичане. Переселившись, Боброк стал тысяцким в Нижегородском княжестве, а потом перешёл на службу к своему тёзке, московскому князю Дмитрию. Не отличись Боброк в Куликовской битве, его уход с Волыни не был бы замечен теми людьми, которые запечатлевали на бумаге важные события. Пример с переселением Боброка выглядит единичным, но в действительности XIV и, вероятно, последующих столетий он не был таким.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
С течением времени действительные представления о южнорусских городах былых веков естественным образом стирались в памяти и забывались. При этом они постепенно подменялись нараставшей фольклорной идеализацией. Нужно было совсем забыть, как выглядел стародавний Киев, для того, чтобы превратить его в центр всех мыслимых эпических событий. И только после того как эпическая идеализация Киева стала широко признанной, могла возникнуть крамольная, по сути, мысль противопоставить эпическому Киеву иной город, превосходящий его в каком-то отношении. Воплощение этой мысли в виде определённой эпической песни, вероятнее всего, совершалось неоднократно и в разных местах. К числу этих воплощений относится и былина о Дюке Степановиче. Её могли создать потомки переселившихся и уже давно укоренившихся галичан либо люди, наслушавшиеся от этих потомков рассказов о баснословно богатом Галиче. Былина оказалась удачным опытом противопоставления эпическому Киеву. Её подхватили и охотно передавали. В последние три столетия былину находили во всех основных местах бытования эпической традиции на Русском Севере. Её знали казаки-некрасовцы, казаки Дона, Терека и Яика, что указывает на былое её широкое распространение в средней полосе России. Её пронесли в своих головах русские люди до Индигирки, Колымы и Анадыря, что также подтверждает былую известность этой эпической песни именно в среднерусских местах. До сих пор под Суздалем ещё растёт лес, который местные жители уверенно называют Дюковом бором, что побуждает предполагатьстр. 330 вероятное распространение былины о Дюке в этой округе.
Самые пространные варианты былины о Дюке находили в южной части бассейна реки Онеги, на Пудоге и в Заонежье. К ним относятся и варианты Т.Г.Рябинина. Впервые на запись сказитель пропел эту былину, в числе прочих, в 1860 г. (Рыбн. 1, №16). Как и в других случаях, он свободно распоряжался текстом: одни места передавал строго канонично, другие несколько уточнял или даже расширял, третьи опускал, четвёртые вставлял, легко пользуясь своим обширным эпическим репертуаром.
В первой записи сказитель постоянно называл Дюка «княженецким сыном», что нужно считать его собственным домыслом. Здесь он вернулся к традиционному определению: Дюк неизменно называется молодым боярином.
В первой записи Рябинин с самого начала и последовательно до конца называл родину Дюка славным богатым Волын-городом и Индеей/ Индией богатой, а здесь (Гильф. 2, №85, ст. 1–3, 93–95) певец воспроизвёл традиционное перечисление названий. В его передаче Галича проклятая, Индея и Волын-город славные и богатые.
Семья Дюка состоит из него самого и его матери, честной вдовы. По составу она не отличается от семьи Добрыни и Василия Буслаевича или героя множества баллад. Такой состав семьи очень часто встречается в южнославянских эпических песнях, а также в песнях других славян. Поэтому его можно считать древним и традиционным, возникшим много раньше самой былины о Дюке.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Только в этой записи певец прибегнул к выражению «матушка святая Русь/ святая Русь» (Гильф. 2, №85, ст. 6, 14, 20, 34, 66, 247). Именно на святой Руси, по его представлению, находится стольный Киев-град. Святой Руси он противопоставил Индею богатую, а Киеву – Волын-город.
В обеих записях желание Дюка поехать на святую Русь описано традиционно. Дюку хочется всего лишь «посмотреть» Киев, князя Владимира, его жену, богатырей и поляниц. Из такого перечисления видно, что Киев, по представлению певца, достиг поры эпического расцвета: для князя Владимира уже добыли Опраксию-королевичну, он уже окружён сильными могучими богатырями и удалыми поляницами, слава о нём и его столице достигла и Индеи богатой.
Традиционно изображены обстоятельства отъезда Дюка: он испрашивает благословения на поездку, мать, конечно же, отказывает ему в этом. Изначально, судя по многим другим русским и инославянским произведениям, сын не внимает матери и действует вопреки её запрету – на нарушении запрета матери часто и строится в дальнейшем повествование многих эпических песен. В былине Дюк всё же добивается благословения, но наряду с ним он слышит предупреждение не хвастать в Киеве. Согласно традиции, Дюк не внял предупреждению матери и таким образом вызвал все последующие ходы повествования.
В первой записи Рябинин ничего не сказал о другом предупреждении матери – о заставах на пути к Киеву. Насколько известно, в Обонежье бытовали варианты как содержащие мотив застав, так и не имеющие его. Обе записи от Рябинина в этом отношении, похоже, восходят к разным источникам.
У певца заставами названы змеи поклевучие, звери поедучие и горушки толкучие. Похожий набор застав неизменно содержится в духовном стихе «Муки Егория», причём в вариантах, бытовавших очень далеко от Обонежья и, следовательно, никак не зависящих от былины о Дюке. Напротив, мотив застав оказался перенесённым из духовного стиха в былину, это было сделано, вероятнее всего, где-то в бассейне реки Онеги или в Обонежье, поскольку именно там находили эту былину с мотивом застав.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Неизвестно, знал ли Рябинин духовный стих «Муки Егория». В принципе ничто не мешало ему знать популярный духовный стих, хорошо известный заонежанам в его пору и продолжавший бытовать там ещё по меньшей мере почти целый век. Даже допуская, что он знал этот духовный стих, нельзя утверждать, будто певец сам перенёс мотив застав из духовного стиха в былину, ибо разработка этого мотива в его тексте почти тождественна описаниям застав именно в вариантах других заонежских и иных знатоков былины о Дюке.
У Рябинина, как и у других певцов, Дюк преодолевает заставы благодаря коню и своей выучке верховой езде (Гильф. 2, №85, ст.41–63). Всадникстр. 331 Илья Муромец уже в первой поездке, вопреки собственному обету, побивает вражескую силу под Черниговом, а потом осознанно едет по дороге, запертой Соловьём-разбойником, и после короткой стычки пленяет ужасного противника. Всадник Егорий именем высших христианских сил усмиряет или умиряет заставы на пути к неверному царищу. Но Дюк не богатырь и не святой. Это знали люди, включившие в былину мотив застав. С помощью описания препятствий им было важно показать трудную дорогу на Киев, но они уже не могли или не решались допустить, чтобы молодой боярин выказал богатырство наподобие Ильи Муромца или – тем паче – творил чудеса, как Егорий. Они могли позволить Дюку только ловко уклоняться от застав. Примечательно, что далее, когда конь один бежит в Индею и возвращается в Киев (Гильф. 2, №85, ст.210–270) или когда богатыри едут оценивать имущество Дюка (Гильф. 2, №85, ст.466–472), заставы не возникают на пути: те, кто вставлял в былину мотив застав, не проявили последовательности. Поздний вставной характер мотива застав очевиден.
Между заставами Дюк у сказителя едет исключительно «по чистому полю» (Гильф. 2, № 85, ст. 49, 58, 65). В этой внешне нелепой детали сказалась приверженность Рябинина к традиционному описанию, содержащему старинное представление о том, что эпический город непременно окружён чистым полем. И в других текстах Рябинина иные персонажи, прежде чем попасть в город, обязательно едут чистым полем.
Проехав наконец по чистому полю, Дюк «повыехал на матушку святую Русь» (Гильф. 2, №85, ст.66). Так, пространным чистым полем певец отделил родину Дюка от святой Руси с её стольным городом.
Кратко, но выразительно показана сцена, увиденная Дюком в церкви: вместе с Владимиром там находятся все его «подколенные» князья, по правую руку Владимира стоял Добрынюшка, по левую – Щурилушко Плёнкович (в первой записи передано иное звучание: Чурило Оплёнкович). Так, были представлены персонажи, должные сыграть свою роль в ходе повествования.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Сам князь Владимир поначалу удостоил Дюка только вопросом о его происхождении. Слыша критические речи Дюка, князь отмалчивается: «ко тым речам Владымир-князь не примется» (Гильф. 2, №85, ст.125; сходно ст. 139, 164, 190). Далее лишь с середины повествования певец позволил князю произнести всего три короткие реплики: ошибаясь, Владимир признаёт победу Щурилы (Гильф. 2, №85, ст.319–321); он велит Дюку не водить плёткой по пуговкам (Гильф. 2, №85, ст.347–349); с подсказки Щурилы он посылает в Индею богатырей оценивать богатство Дюка (Гильф. 2, №85, ст.449–451).
За князя Дюку отвечает Щурило. Ему же отведена роль княжеского советника, принимающего решения, видимо, с безмолвного согласия Владимира. Он по своей воле берёт на себя и роль соперника Дюка, предлагая тому испытательные состязания. Щурило не только щап (щеголь) и любимец киевских женщин, как это можно заметить и по былине «Чурила и Катерина», которую у Рябинина, как ни странно, не записывали, хотя он, наверное, часто слышал ее, в его время хорошо известную по всему Заонежью. В активной роли Щурилы слышится намёк на то, что создатели былины о Дюке знали ещё какую-то эпическую песню о Чуриле, в частности былину «Молодость Чурилы», между прочим, ни разу не обнаруженную в Заонежье.
Свои речи Щурило постоянно сопровождает оскорбительными для Дюка словами (Гильф. 2, №85, ст.99–104 и др.). Дюк же, напротив, всегда сдержан и вежлив, однако в его речах звучат обидные для Киева сравнения.
Трудно сказать, превосходил ли в XII– XIII вв. Галич некий стольный город по качеству своих мостовых, выпечке калачей, приготовлению и выдержке хмельного напитка, – историки и археологи молчат, а подменять их суждения было бы безрассудностью. Совсем невозможно сопоставлять былинные реалии с неизвестными действительными реалиями Галицко-Волынской земли XII–XIII вв. Впрочем, в этих познаниях и сопоставлениях нет и необходимости. Ясно, что создатели былины о Дюке должны были идеализировать Галич и принижать стольный город, ибо на противопоставлении они и выстраивали всё повествование.
Рябинин твёрдо знал, в чём нужно сопоставлять Волын-город и Киев, знал ключевые слова и, руководствуясь ими, дал свои красочные описания. У него мостовые в Киеве выложены кирпичом, вдоль них протянутыстр. 332 железные поручни, тогда как в Галиче мостовые железные, поручни серебряные, мостовые устланы кармазином (Гильф. 2, №85, ст.110– 127). Эти описания можно оценить только как плод воображения.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
За столом у князя Владимира Дюк пробует лишь калачик и сладку водочку и без промедления вслух делится своими впечатлениями, сопоставляя с тем, как это есть у него на родине (Гильф. 2, №85, ст. 132–164, 165–190). В других вариантах былины Дюк также пробует на вкус только калач (часто просто хлеб) и напиток (часто водку). При всех различиях описания эти эпизоды достаточно устойчивы. Их повторяемость из текста в текст, независимо от места бытования, несомненно, указывает на то, что эпизоды с пробой хлеба и напитка относятся к изначальным частям былины.
Через речи Дюка певец создал картины идеального приготовления теста и хлебопечения, а также выдержки водки (о способе её приготовления, видимо, ничего не зная). Идеализируя, он не беспокоился о правдоподобности и оттого допустил ошибки. Приготовление теста и печи под хлеб так, как это делалось, по мнению Рябинина, в эпическом Киеве, не отличается от тех же действий, какие певец мог наблюдать в своём доме, у соседей, в других деревнях Русского Севера. В этом описании неправдоподобно лишь упоминание о дубовой бочке под тесто. Для певца дуб был идеальным материалом, поэтому ему представлялось идеальным замешивать тесто с помощью дубовой мешалки (Гильф. 2, №85, ст.157–158) и топить печь дубовыми дровами (Гильф. 2, №85, ст.160). К этим идеальным предметам Рябинин добавил «помялышко шелковое» (Гильф. 2, №85, ст.161) для очистки печи от золы и мелких угольков и «бумагу гербовую» (Гильф. 2, №85, ст.162), очевидно, лучшую, по его мнению, на подстилку под калачи – применение шёлка и бумаги в жаркой печи нужно отнести, разумеется, к разряду чудес.
Сказитель одинаково описал бочки под тесто и под водочку. В Киеве они дубовые (Гильф. 2, №85, ст. 143–144, 173–174), у матушки Дюка – серебряные с золотыми ободами (Гильф. 2, №85, ст. 154–155, 182–183), что опять же выглядит идеально, но неестественно.
Сопоставлений Дюка не выдерживает Щурило. Он предлагает тому состязаться в щегольстве (Гильф. 2, №85, ст.193–201). Его предложение неожиданно. Ему не предшествует какая-либо мотивировка. Здесь, по-видимому, снято описание наряда Дюка. Может быть, снят и целый эпизод. Если это так, то исчезновение мотивировки произошло достаточно давно, поскольку и у других певцов предложение Чурилы не обусловлено какой-либо причиной.
Дюк принимает вызов Щурилы. Он не может уехать к себе на родину за нарядами. Его отъезд был бы воспринят как бегство и как признание поражения, правда, об этом прямо не говорится в былине, но иначе нельзя объяснить то, что Дюк вместо собственной поездки прибегает к помощи своего коня, который второй раз выручает хозяина, по-юношески дерзкого в поступках и речах. В большинстве вариантов былины конь Дюка обычно нем, но всегда прекрасно понимает хозяина и в пределах своей роли действует вполне разумно. По типу он почти чудесный помощник. Ему не придано буквально одного-двух атрибутов для того, чтобы всецело превратиться в чудесного помощника. Изначально конь, возможно, и был чудесным помощником, однако со временем его атрибуты чудесности стёрлись и исчезли. У Рябинина в эпизодах, связанных с отправкой коня на родину Дюка (Гильф. 2, №85, ст.210–270), конь исправно выполняет роль безмолвного слуги.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Трудно сказать, отчего певец привёл одно за другим одинаковые описания наряда Щурилы и Дюка (Гильф. 2, №85, ст. 281–295, 296–308). Это нельзя считать ошибкой, ибо и в первой записи наблюдается та же картина (Рыбн. 1, №16, ст. 261–268, 276–281).
Единственной частью наряда, которой сказитель отличил Дюка от Щурилы, стала шапочка (Гильф. 2, №85, ст.309–313) с изображением небесных светил и золотым верхом: в первой записи говорилось о шляпоньке с верховьицем (Рыбн. 1, №16, ст.283–285). Чуть позже сказитель повторил описание шапочки (Гильф. 2, №85, ст.332–335), придав впечатлению князя от её вида значение его безмолвного согласия на победу Дюка в состязании.
В первой записи нет реплики князя Владимира, приведенной во второй (Гильф. 2, №85, ст.315–321). Там вместо Пермина тихий Дунаюшка Иванович говорит о том, что Чурилостр. 333 позакладал свою буйную головушку (Рыбн. 1, №16, ст.287–290).
По Рябинину, Дюк не удовлетворился приговором Пермина во второй записи или Дуная в первой. Он принялся водить плёточкой по петелькам и пуговкам у себя на груди, где у него вместо описанных ранее молодцев и девушек оказались уже птицы и звери: подобно Соловью-разбойнику, петельки свищут по-соловьиному, а пуговки кричат по-звериному, вызывая такой же страх у народа. Дюк водил плёточкой до тех пор, пока сам князь не велел ему перестать это делать. Весь эпизод с петельками и пуговками (Гильф. 2, №85, ст.336–349), совершенно отсутствующий в первой записи, нетрудно объяснить влиянием концовочной части былины «Илья Муромец и Соловей-разбойник»: петелькам и пуговкам приданы свойства Соловья-разбойника, из-за чего они своим звучанием производят устрашающее воздействие на людей. Всё же одним перенесением из былины «Илья Муромец и Соловей-разбойник» сами петельки и пуговки как эпические реалии объяснить невозможно. Помимо Рябинина, о петельках и пуговках на одежде Дюка пели люди самых разных мест. Следовательно, эпизод со звучанием петелек и пуговок был придуман ещё до расселения русских людей в последние два-три столетия, а представление о петельках и пуговках в виде неких птиц и зверей могло возникнуть ещё раньше.
Никто из собирателей не расспрашивал певцов о чудесных петельках и пуговках, поэтому навсегда осталось неизвестным, как сами знатоки былины о Дюке представляли себе эти эпические реалии. Вместе с тем творческое воображение носителей былины, наверное, никогда не совпадало с тем, что задумывали создатели былины и какие действительные реалии привлекались ими для переработки в изобразительные средства. Чтобы выяснить, какие петельки и пуговки видели создатели былины и отобразили впечатления от них в тексте, нелишне обратиться к эпическим песням южных славян. Так, в боснийской песне «Филип Маджарин и дородный Халил», между прочим вторичной по отношению к сербским версиям, даётся достаточно подробное описание наряда Халила, пожалуй, главного героя эпической традиции боснийцев-мусульман:[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Какие у него червоные штаны!Где швы, там гайтаны златые;880 По пуговицам плетёные змеи,Все те змеи из чистого злата,На колени головы положили:Когда шагает Муйагин Халил,Разевают (пасти) на коленях змеи;885 Я б тебе сказал и поклялся бы,Что змеи на коленях живые –Швец их такими сделал.И одел червоный кафтан,Из червоного венецианского бархата,890 Где швы, там гайтаны златые;Я б тебе сказал и поклялся бы,Что то не червоный кафтан,И что он не просто из бархата,Я сказал бы и поклялся бы,895 Что из злата весь исплетёный,На груди его плетёные змеи,Златые змеи с обеих сторон,Под горло ему головы направили:Когда Халил шевельнёт плечами900 Под горлом у него разевают (пасти) змеи:Я тебе сказал бы и поклялся бы,Что змеи (вот-вот) укусят Халила,Чтобы пить из-под горла кровушку.................................И припоясал саблю дамасскую,Все её ножны златом залиты,На ножнах плетёная змея,На рукоять прислонила голову,935 Разинула (пасть), словно бы живая.И на голову шапку насунул,На шапке две палочки златые:На одной было палочке,Была птица перепёлка,940 Из злата птица вылита;На другой серо-сизый сокол,Сокол поёт, птица подпевает............................И какое же копьё костоломное!До средины кровью покрыто,955 С середины кожею обшито,А кожа с лютого волка,Посреди копьё обтянуто златом,На верху копья медвежья голова:Копьём качнёт, а голова разинет (пасть),960 Я сказал бы, что голова живая [1] .
стр. 334 В боснийской песне речь идёт, несомненно, об украшениях на одежде и на оружии героя. Еще в XIX в. боснийские певцы наяву могли видеть подобные украшения и потому легко отображали виденное в своих эпических описаниях, между тем севернорусские сказители определённо не видели ничего подобного, в частности плетёных из золочёных нитей зверей и птиц, и поневоле прибегали к собственному воображению, подкреплённому заимствованием отрывка из былины «Илья Муромец и Соловей-разбойник». В отличие от севернорусских сказителей XIX–XX вв., создатели былин, наверное, видели плетёные или вышитые изображения зверей и птиц, что показалось им в диковинку и побудило откликнуться описанием, включённым в былину о Дюке.
Судя по описаниям, боснийский сказитель только сравнивал изображение с живым существом и притом уверял, сколь живо изображение. У Рябинина, как и у других севернорусских певцов, изображения оживают от прикосновения плёточки Дюка. Боснийскими и севернорусскими описаниями отмечены, следовательно, два разных этапа восприятия и отображения действительно существовавших предметов: сравнение изображения с живым существом и чудесное оживление изображения. Эволюционные перемены, естественно, начинались со сравнения. Создатели былины о Дюке должны были самое большее сравнивать изображения с живыми существами: звери и птицы на одежде, словно живые, прямо-таки живые, но не более того – знание реалий не требовало большего. Когда же действительные реалии исчезли перед глазами, в силу вступило воображение. Неведение предмета усиливало воображение и превращало воображаемый предмет в нечто чудесное или даже в чудо.
Возвращаясь к былине, записанной от Рябинина, нетрудно заметить, что победа Дюка в состязании нарядами не имела никаких последствий. В сущности, всеобщим признанием победы Дюка и могла бы закончиться эта былина, для обычного знатока эпических песен достаточно пространная и в этой своей части. Однако у былины есть традиционное продолжение в виде ещё двух сюжетов (состязание конями и оценка богатства Дюка). Вместе с некоторыми крупными вкраплениями, о которых пойдёт речь ниже, былина о Дюке предстаёт как сложное по составу, поистине монументальное произведение. Это побуждает предполагать, что некогда Дюку было посвящено несколько отдельных песен, позже, естественно с потерями, сведённых в единый текст.
У Рябинина Щурило тотчас после поражения предлагает Дюку скакать через Пучай-реку (Гильф. 2, №85, ст.357–363). В предложении Щурилы, возможно, сохранился отзвук знания создателями былины иной эпической песни, например былины «Молодость Чурилы», где Чурила изображён превосходным всадником. Поскольку предложение дано без мотивировки, можно также допустить, что ему предшествовало нечто, побудившее Щурилу высказать своё предложение: похвальба Дюка конём или своим умением всадника, какой-то иной эпизод, в котором Щурило обратил внимание на выучку Дюка верховой езде. Отсутствие мотивировки обычно означает, что она почему-либо оказалась опущенной или забытой.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Дюк не спешит согласиться. Он знает, что в таком состязании победу приносит конь. И он бежит советоваться со своим конём. Лишь в этом месте повествования, когда коню предстояло совершить уже третий подвиг, сказитель слегка коснулся свойств необычного коня Дюка. Оказалось, что он говорящий и крылат. В первой записи о крыльях упоминается всего один раз, и они названы «подложными» (Рыбн. 1, №16, ст.333). Во второй записи крылья названы «подкожными» (Гильф. 2, №85, ст.386 и далее). Эпитет «подкожные», наверное, надо понимать в том смысле, что крылья до времени сложены и скрыты под кожу коня, а при необходимости они выходят из-под кожи и раскрываются. Эпитетом «подложные», внешне совсем синонимичном, учитывается только значение «складные». Уже в такой, почти неприметной, детали как определение крыльев у коня скрывается бесспорный факт, что Рябинин слышал две разные версии былины о Дюке и, исполняя текст на запись во второй раз спустя одиннадцать лет после первого случая, соединял своё знание обеих версий, при этом что-то отбрасывая или заменяя. Так был заменен эпитет «подложные» на определение «подкожные». Он, наверное, размышлял над значениями обоих определений.стр. 335 Его выбор для второй записи нельзя не признать более точным. Мало того, в эволюционном плане определение «подкожные», несомненно, относится к числу ранних славянских. У южнославянских эпических героев также порой имеются кони с «подкожными» крыльями. Таков, например, конь у Момчила, героя хорошо известной южным славянам и сильной по эпическому звучанию песне [2] .
Неожиданно для героя и слушателей из разговора коня с Дюком узнаётся, что у коня есть братья. В первой записи певец назвал четырёх коней-братьев и перечислил их по возрасту и явному для самого певца ранжиру эпических персонажей: старший конь, конечно же, принадлежит Илье Муромцу, средним владеет Добрыня Микитинец, третий – это конь Дюка и только четвёртым, младшим, конём обладает Чурила (Рыбн. 1, №16, ст.334–339), при этом Рябинин упомянул лишь о крыльях одного коня Дюка. Во второй записи певец оставил трёх коней: Ильи, Дюка и Щурилы, причём различия между ними, помимо возраста коней и ранжира их хозяев, он умножил за счёт числа «подкожных» крыльев. Оказывается, у коня старого казака Ильи Муромца три пары крыльев, у коня Дюка – две пары, а у коня Щурилы – всего одна (Гильф. 2, №85, ст.386–390). Числом пар крыльев певец определил силу каждого коня. Эта деталь атрибута эпического коня, по-видимому, относится к числу очень редких и нуждается в подтверждении. Далее мотив «подкожных» крыльев коня певцом не используется, что, безусловно, говорит о его вставном характере.
За исключением мотива «подкожных» крыльев, обращение Дюка к коню и их разговор (Гильф. 2, №85, ст.373–396) представляет собой несколько изменённый эпизод, перенесённый из былины «Иван Гостиный сын». Этот эпизод, также слегка переделанный применительно к иному повествованию, Рябинин включил ещё в былину «Илья Муромец и его дочь» (Рыбн. 1, №5, ст.115–122; повт. Гильф. 2, №77, ст.119–127). Певцу, несомненно, нравился этот эпизод. Его использование свидетельствует о том, что Рябинин слышал былину «Иван Гостиный сын», быть может, в разных версиях, если судить по неожиданно появившемуся мотиву «подкожных» крыльев в былине о Дюке. Он, по-видимому, и сам мог бы спеть фрагмент былины «Иван Гостиный сын», однако записи этого не делалось.
Лишь заручившись обещанием коня «не уступить» коням Ильи и Щурилы, Дюк принимает вызов неуёмного Щурилы. Он ставит об заклад свою «бессчётну золоту казну» (Гильф. 2, №85, ст.402), тогда как Щурила ставит только свою буйну голову (Гильф. 2, №85, ст.404), в чём можно усмотреть забвение или даже незнание былины «Молодость Чурилы», где описывается роскошное поместье этого персонажа.
Рябинин довольно подробно и достаточно традиционно описал состязание на Пучай-реке (Гильф. 2, №85, ст.405–435) – тут он не вспомнил о мотиве «подкожных» крыльев. И у него конь в третий раз выручил Дюка, что, впрочем, осталось неподчёркнутым, но, напротив, оказалось затенённым описанием спасения Щурилы. Очередная победа Дюка у певца снова не имела последствием какой-либо эпизод или диалог, в котором другие персонажи открыто признали бы её.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Вместо этого опять выступает Щурила, ничуть не сломленный или огорчённый. На этот раз он предлагает князю Владимиру послать в Индею писарей-оценщиков описать богатство Дюка. Князь тотчас соглашается со Щурилой и отдаёт повеление.
Отсюда и далее обе записи былины от Рябинина сильно расходятся.
В первой записи князь посылает «обценщиками» тихого Дуная Ивановича, Василия Казимирова и «смелого богатыря» Алёшу Поповича (Рыбн. 1, №16, ст.376–382), а во второй записи – двенадцать святорусских богатырей, не названных по именам, при этом Дюк отводит кандидатуру Алёши Поповича, произнеся перед князем целую речь о завистливости Алёши (Гильф. 2, №85, ст.455–465).
В речи Дюка, ранее ничем не обоснованной, содержится оценка Алёши по его поповскому происхождению, исходящая из убеждения, что люди этого происхождения непременно жадны и завистливы. В эволюционном плане такую оценку Алёши нужно отнести к числу поздних включений в былину о Дюке.
стр. 335 В первой записи Дюк оставлен в Киеве на положении заложника, что подтверждается вариантами, напетыми другими сказителями из разных мест. А во второй записи, вопреки традиционному изложению, Дюк едет на родину вместе с посланцами князя Владимира и, выражаясь по-современному, выступает в роли экскурсовода у любознательных святорусских богатырей.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Только во второй записи имеется эпизод, в котором богатыри принимают сияние золочёных кровель Волын-города за пожар и решают, что Дюк «прозакладал» свою голову (Гильф. 2, №85, ст.468–482): здесь Рябинин забыл, что ранее у него Дюк, в отличие от Щурилы, закладывал не голову, а «бессчетну золоту казну» (Гильф. 2, №85, ст.402). Певец не сказал от себя или от имени Дюка, что богатыри ошиблись, видимо, посчитав, что их ошибка очевидна слушателям.
В отличие от первой записи, здесь Рябинин счёл нужным упомянуть о сукнах кармазинных, разостланных по двору Дюка (Гильф. 2, №85, ст.485–486), и о серебряных ступеньках (Гильф. 2, №85, ст.490) – так у него богатыри убедились в правдивости слов Дюка, произнесённых в Киеве.
В первой записи сами служанки одна за другой поправляют богатырей, принимающих очередную служанку за матушку Дюка. Тут сам Дюк учтиво поправляет богатырей (Гильф. 2, №85, ст.493–516) и затем представляет им свою матушку.
Мягко говоря, богатыри неточны в первой записи, объявляя матушке о том, что сам Дюк послал их «описать своё имение-богачество» (Рыбн. 1, №16, ст.425–426). Здесь же сам Дюк говорит матушке Наталье Васильевне о цели приезда богатырей (Гильф. 2, №85, ст.530– 534), не раскрывая обстоятельств, предопределивших любознательность последних.
В первой записи Наталья Васильевна прежде всего, как подобает по обычаю, угощает богатырей и те убеждаются в правоте слов Дюка о качестве питьиц медвяных в его доме. После угощения она отвела богатырей к сбруе лошадиной, у которой те просидели три года (!) и даже ещё три дня, но так и не смогли оценить сбрую. Затем Наталья Васильевна показала богатырям бочки, наполненные серебром, золотом и жемчугом (Рыбн. 1, №,16, ст.427–442). Иначе сказитель не знал, как описать богатство.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Спустя одиннадцать лет Рябинин уклонился от какого-либо описания богатства Дюка. Во второй записи он лишь упомянул о том, что Наталья Васильевна, едва узнав о цели приезда богатырей, молча повела их по кладовым и погребам (Гильф. 2, №85, ст.535–538). Сдержанность певца в этом месте, возможно, объясняется его усталостью или какой-нибудь внешней причиной.
Первая запись завершается письмом богатырей князю Владимиру. Они – традиционно – предлагают князю продать стольный Киев-град и ещё Чернигов для закупки бумаги, перьев и чернил: «Тогда можешь Дюково имение описывать» (Рыбн. 1, №16, ст.446–452). Во второй записи, после никак не описанной и явно короткой экскурсии по кладовым и погребам, сходную мысль высказывает тихий Дунаюшка Иванович, призвав своих товарищей написать князю Владимиру, что в Киеве не хватит казны на закупку только перьев и чернил для того, чтобы описать богатство Дюка (Гильф. 2, №85, ст.541–549). О написании и отправке письма с таким содержанием певец, разумеется, умолчал: в подобных случаях под призывом к действию традиционно подразумевается и непременное осуществление этого действия.
Рябинин не остановился на призыве Дунаюшки. Благополучный для Дюка исход подкрепился пиром: Дюк, очевидно удовлетворённый, принялся угощать богатырей. Вкушая, богатыри попивают и питьица медвяные, убеждаясь в правоте слов, сказанных Дюком ещё в Киеве. Довольные богатыри встают из-за стола и чинно раскланиваются с матушкой Дюка. Этой сценой сказитель резко завершил исполнение текста. О возвращении богатырей в Киев он, как и многие другие певцы, уже не считал нужным сказывать.
Сокращения
Гильф. – Онежские былины, записанные А.Ф.Гильфердингом летом 1871 г. / Отв. Ред. А.М.Астахова. М.; Л., 1950. Т.II.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Рыбн. – Песни, собранные П.Н.Рыбниковым: В 3 т. / Изд. подготовили А.П.Разумова, И.А.Разумова, Т.С.Курец. Под ред. Б.Н.Путилова. Петрозаводск, 1989. Т.I.
Текст может отличаться от опубликованного в печатном издании, что обусловлено особенностями подготовки текстов для интернет-сайта.
