ГАЗЕТА «КИЖИ»
первая музейная газета Карелии

Расшумелося Онего, Мысли реченькой текут, И как волны, чередою За одной одна бегут…

Археологи прослеживают историю района вплоть до X тысячелетия до н. э. К наиболее известным археологическим объектам относится комплекс могильников на острове Южный Олений (средний каменный век), где найдено много бытовых предметов древнего человека, и многочисленные (свыше 50) древние, на разных этапах развития, поселения близ дер. Пегрема. Здесь раскопана древнейшая в Европе мастерская по обработке меди, найдены клады кварцевых и сланцевых орудий, предметы материальной и духовной культуры; найден самый древний миф «О мировом древе», насчитывающий 5 тыс. лет.

Пегрема сейчас у многих на слуху, как место поселения древних люлей, а для нас, бывших её жителей, это не только место поселения, это наша родина — родное местечко, где мы родились и вросли в её песчаную землю корнями; отгуда стартовали в жизнь девчонки и мальчишки, и я среди них. Детство для меня — это Пегрема, стоящая на высоком берегу Онежского озера: проснешься, и в окна бьёт синева воды, а в душе ощущение простора и счастья. До сих пор она приходит ко мне во сне, моя родная деревня, и я счастлива, я снова в детстве.

Детство — это, прежде всего моя бабушка — Моисеева Марья Фёдоровна, мой ангел-хранитель.

Со времени, как я помню себя, она со мной. Небольшая, худенькая, с добрыми, даже когда сердилась, глазами. Она всё успевала, на ней держался весь дом: скотина, огород, внуки. Мне казалось, что бабушка никогда не устаёт, потому что никогда не видела её праздно сидящей; если она сидела, то с прялкой или с вязанием, или ещё с каким рукоделием. Она и на бесёды, куда брала меня с маленького, шла с каким-нибудь делом.

На бесёды я холить любила. Собирались беседницы по очереди у какой-нибуль старушки: то у бабы Ульяны, то у бабушки Матрёны Алампеевой, крупной, румяной, с белыми зубами (тогла я не знала, что они вставные), то у бабки Афимьи, то у Марии Павловны, которой деревенские шутники приписывали слова: «Совсем аппетиту нету — насилу пятнадцать калитченок съела, да десять налитушченок, да горшочек картошченки, вышла на крылечко — трухнула, туды и моя картошечка…»

На южном конце деревни жила бабушка Елена — одинокая старушка, туда мы холили редко, домик был темный, маленький, казалось мне, что в таком вот и живёт сказочная Баба Яга, но не злая, а бедненькая, как баба Елена.

К бабушке Ульяне (я её любила больше всех и считала своей подружкой) мы холили «ставить став»,— у неё стоял станок для ткания половиков, перед тем, как это делать, старушки священнодействовали: заправляли станок нитками, а мне доставалось множество катушек в игрушки. Катушки были деревянными, их так здорово было катать или строить из них всякие вещи.

На бесёдах бабушки разговаривали, о чём — плохо помню, я своим детским умом не воспринимала взрослых разговоров, иногда они пели — это мне очень нравилось. Не оттуда ли у меня любовь к песне? Бабушкины песни, да приёмник «Родина», который слушали в основном по воскресеньям — вот моё первое приобщение к искусству. Ещё совсем маленькой я тоненьким голоском распевала песни Зыкиной, Великановой…

Слушание радио ассоциируется в памяти с такой картиной: утро воскресного дня, чай пьём в горнице, на столе бабушкины лепешки, калитки или налитушки, слушаем передачу «С добрым утром», за столом все — мама, папа, брат, сестра, бабушка наливает чай из большого самовара,— ощущение счастья, праздника.

В будние дни тоже было очень интересно ребятам в деревне. Выйдешь из дому на улицу — есть куда пойти, чего посмотреть. Хочешь — или на качели, а их было двое большущих качелей — на южном конце — у Ражиевых, на северном — у Ерёминых. Вечером на них качались взрослые парни и девки, а днём и нам, мелюзге, можно покачаться с замиранием в сердчишках. Хочешь — можно сходить на экскурсию на скотный двор, где тогда уже были автопоилки, а по рельсам катали тележки с навозом, а рядом — силосная башня, где так восхитительно прыгать сверху вниз с внутренних стенок башни. Ещё можно посетить ригачу, свинарник, конюшню, маслобойку, где дадут попробовать свежего масла. А ещё, если повезёт, можно пробраться на электростанцию к дяде Павлу Симонову, там так интересно и непонятно.

Я не помню, чтобы нас откуда-то выгоняли, мы, ребятня, везде заглядывали без страха.

Больше всего я любила ходить с дядей Васей Отставнихиным, бригадиром, по полям, смотреть, где что растёт. Он, шутя, называл меня своим помощником. Сеяли тогда много чего, даже кукурузу, которую потом скашивали на силос. А когда поспевал горох, мы с утра до вечера паслись в гороховых полях, хотя и гоняли нас отгула за то, что мяли, плохо косить было потом.

А лес! Это отдельная поэма. Вокруг деревни были поля, леса, горушки и боры. На всю жизнь запомнились названия: Вересово поле, Мойсеевское поле, Енькин креж, Щельга, Гладкий бор, Горелый бор, Песочный наволок, Пай-губа, Палай-губа, Рудованха, Ильней-губа, Сторожней-губа, а многое уже позабылось. А знакомство с лесом начиналось у меня с Боровухи, небольшой возвышенности (рядом с деревней), поросшей мохом, разными травами, где росли земляника, черника, брусника и такие черные ягодки на колючих кустиках, которые я почему-то запомнила пол названием «свинка». Вот на Боровухе мы и паслись совсем ещё маленькие. И нам деревню видать, и нас оттуда видно, и в любой момент окликнуть могли. А потом потихоньку, вслед за старшими братьями и сестрами мы забирались всё дальше, знакомясь с новыми местами.

Одним из первых этих мест было Щельга — скалистая гора над южным концом деревни, довольно высокая, с гладкими выступами, лазать по ним было и страшно, и интересно (и небезопасно по теперешним меркам). Зимой прокладывали лыжню по более пологому спуску, раскатывали гору на санках. Ох, и злорово было лететь с той горы!

Летом на каменистых террасках ребята любили играть. Я помню, как увязывалась за сестрой Ниной и её подругой Верой смотреть, как они играют в «дом» на Щельге, а они строго заставляли меня стоять в безопасном месте и не лезть к ним по скале. А зимой они лепили на Щельге разные фигуры из снега, мне навсегда запомнилась Снегурочка, она мне казалась воплощением красоты. На Щельге любили работать приезжающие летом художники, мы часто стояли, смотрели, как возникают картины на наших глазах; художники писали этюды, бывало, что на картинах мы узнавали себя, ребятишек, мы были, как часть природы… (на картинах и в жизни).

Становясь все больше (постарше), мы уже увязывались за старшими в лес по ягоды, грибы.

По чернику ходили ватагой на Гладкий бор. Когда шли, специально кидали набирушки на дорогу, чтобы узнать, сколько наберем. Если посудина падала стоя, значит «Ура: целую наберем!», если на бок, значит половину, а если кверху дном, то ничего. Такие вот у нас приметы были. Дорога на Гладкий бор мне казалась долгой, видно, мала я была. Сейчас она не кажется столь длинной, да и бор уже не гладкий, а заросший стройными соснами. И бываю я там, увы, не каждый год.

Когда я была маленькой, сестра частенько убегала от меня с подружками, у них были более интересные дела, чем нянькаться со мной. И тогда меня утешала бабушка: «Не плачь, я тебе домик сделаю». «Настоящий?»

И правда, бабушка строила мне избушку, где все было настоящим: столик у оконца, скамеечка у стола.

Я приносила туда свои посудки, черепушки, игрушки и самозабвенно играла то одна, а то с Моисеевскими ребятами, которые были младше меня и слушались, как старшую. Ровесников мне в деревне почти не было, особенно девочек.

Так вот, с бабушкой я любила и в лес ходить, с ней было так интересно и надежно. Помню бабушкин белый платочек, в который она сложила найденные нами рыжики, помню, где-то даже в подсознании, как она тащила меня на закорках…

Помню, как она меня взяла драть лыко (липовую кору), и это было очень далеко, липы росли только в Палай-губе, мы ходили долго, а потом замачивали лыко в озере у бани, из него бабушка делала мочалки, они так крепко терли спину… Не то, что нынешние губки, которыми мы моем детей…

Начала-то я про лес, а получилось опять про бабушку. Все с ней связано.

А однажды я заблудилась в лесу и не одна, а с Кланей Ереминой. Нас искали всей деревней. Не помню, сама ли Клава меня взяла за брусникой на Горелый бор, или я напросилась, но пошли мы с ней вместе в лес.

Пела она замечательно, старше была лет на пять, казалась мне очень красивой и доброй.

Вот с песнями мы ягодок набрали, да тут еще волнушки попались, да такие интересные — беляночки, да еще какие-то грибы; все это мы в платочки увязали, да мало-помалу и заблудились, не в ту сторону пошли; идем, идем, а все не выйдем. Уже и смеркаться стало, и кушать хочется. А Клава виду не подает, говорит, что скоро придем, а мне лет шесть, наверное, было. Ботиночки на мне новенькие, красненькие…. Вышли мы на болото, хлюпаю я в своих ботиночках, перешли через него, Клава велела вылить из ботинок, а обратно и не лезут мокрые-то, жалко мне было ботиночек… Устали, по дороге и грибы выкинули, и ягоды порастеряли. Вышли на пожню, увидели кучи сена, заколье смётанное, а у стожаря чашки, да ложки, чайник закопченный. Тут Кланя обрадовалась: «Наши чашки-то, кажись…» Вышли с пожни на тропинку, а навстречу голоса слышатся, это нас ищут…

Не помню, что было назавтра, наказали ли Кланю, жила она у брата в семье, родителей у нее не было, а братька с нянькой (женой брата) были хорошие люди.

«Нянька-то» — тетя Нюра Еремина живет со мной в одном поселке, все хочу расспросить ее, да все времени не хватает, а, может… А Кланя много лет танцевала и пела в ансамбле, кажется, «Трудовые резервы». Не зря она мне артисткой казалась. До школы я дружила с Сашей Кузнецовым, дружба у нас была крепкая, хоть и младше он меня был. Утром проснусь, а Шанюшка (так бабушка его называла) уж сидит напротив на сундуке, дожидается, когда подружка проснется. Мы с ним хорошо ладили, придумывали разные игры. Мама его, тетя Валя, в лавке в то время работала, замечательное место, надо сказать.

Там было все — и розовые пряники, и соблазнительные конфеты «подушечки» с полосками, и разноцветные леденцы; а рядом селедки в бочках, и сапоги на полках, и какая-то сбруя.

По субботам после бани или заранее мне давали маленькую денежку, и я гордо шла в лавку покупать гостинцы с маленькой красной сумочкой. Мне на мою денежку выходило: пакетик леденцов, пачка печенья и еще какой-нибудь пряник, который, наверное, совала мне уже сверх того добрая тетя Валя. Все это я несла домой на виду у всей деревни.

Так вот, из разноцветных леденцов из лавки, мы как-то с Сашкой вздумали делать вино. Растаяли в воде эти леденцы, получилось очень красивое питье, и поставили в печурку «вариться». Подождали маленько, потом пили, да похваливали. Ну, а потом пели песни, все как у людей… Доверили нам как-то греть большущий самовар на улице во дворе у Кузнецовых, грели мы его сосновыми шишками. Дым валил, как из паровоза, а из дома напротив нещадно на нас ругалась тетка Нюша — Ванюшки Еремина мать. Ванюшку мы любили, а мать у него уж больно вредная была, все кричала… Другой ее сын — Шанюшка Еремин живет в Великой Губе — у них с женой много детей, кажется двенадцать и все путевые люди, и внуков у них очень много.

Да, с Сашей мы, как я в школу пошла, раздружились. Стал он играть с Валей Прохоровой. Первая измена, так сказать…

Так вот, пошла я в школу, большая совсем стала, все, как положено: в форме с белым передником, с бантиком в жиденьких волосенках, с букетиком цветов, что нарвала мне в своем палисаднике тетя Нюша Отставнихина, с сестриным портфелем; бабушка провожала до воротницы.

А в школе меня встречала учительница, ах, какая она была красивая, строгая и замечательная. В темном платье с белоснежным кружевным воротничком, в туфельках на высоком каблуке — Валентина Тимофеевна Моисеева, она на всю жизнь запечатлелась такой в моей памяти. Я сразу в нее влюбилась и безоговорочно ей поверила и доверилась, во всем старалась ей подражать, обезьянка я была, надо сказать, порядочная, даже пела теперь, как учительница — немножко надтреснутым голоском и дрожащим слегка: «То бе-э-рез-ка то ряби-и-на…» Валентину Тимофеевну в деревне уважали, она была авторитетом для детей и взрослых. Учила она все четыре класса начальной школы. Все располагались в одном классе, и все успевали справиться со своей программой. С высоты прожитых лет я считаю, что Валентина Тимофеевна была очень талантливым педагогом, человеком, на всю жизнь влюбленным в свое дело.

Она нас учила буквально всему: и грамоте, и личной гигиене, и взаимоотношениям с людьми, и художественному восприятию мира. От нее я почерпнула любовь к чтению, к книге. В школе была неплохая библиотека, и пользовались ею не только ученики, но и все желающие. Как только я научилась читать, я начала читать все подряд, я «заболела» чтением, что принесло мне немалую пользу, но и немало вреда, потому что я таскала у брата взрослые книги и читала тайком на печке за занавеской Льва Толстого «Войну и мир», «Воскресение» и т. д. (к третьему классу я уже плохо стала видеть с последней парты).

Школа была и культурным центром деревни, сюда приходили люди на праздники, которые устраивались силами учительницы и учеников.